На Двине-Даугаве - Кононов Александр Терентьевич - Страница 23

— Я это сказал? — Былинский опять пожал плечами.

— Ну да, вы сказали!

— Кончено. Если я это сказал — значит, кончено. Пусть это будет мой убыток. Ваш адрес, молодой человек?

Букинист потянул с прилавка толстую книгу в потрепанном переплете и перелистал ее.

— А для чего адрес?

— Ой, неужели непонятно, зачем у людей спрашивают адрес? Затем, чтобы знать, где они живут.

— А зачем вам это знать?

Букинист скорбно вздохнул:

— Бывает, господа гимназисты приносят продавать не свои книги.

— Я реалист.

— За господами реалистами водятся такие ж дела.

— У меня все учебники свои!

— Бывает, господа учащиеся считают, что это ихние учебники, а папаши с мамашами с ними не согласные.

Говоря все это грустным тоном, букинист тем временем уже перекладывал Гришины книги куда-то под прилавок.

— Погодите! — воскликнул Гриша. — Значит, вы мне сейчас не отдадите денег?

— Кто сказал?

— Вы же спрашиваете, где я живу!

— А почему вам не сказать?

— Я скажу! Но деньги мне нужны сейчас!

— Вам они нужны? — Голос Былинского зазвучал торжественно. — Вы их получите!

И он взялся за карандаш — записывать.

Гриша сказал адрес Белковой, и пытка кончилась. Он выскочил на улицу с целым богатством в кармане!

Как это он раньше не догадался? Простое дело! Все, кто побойчее, все так делают. Будто без учебников нельзя жить на свете. Не всегда-то они и нужны, а понадобятся, можно одолжить и у Довгелло и у Никаноркина. Да хоть у того же Жмиля — соседское дело! Жмиль хоть и гимназист, а учится тоже по Тихомирову да Евтушевскому.

Ну до чего ж все вышло удачно! Теперь он свободный человек. Теперь уж Стрелецкому не к чему будет придраться.

Только сейчас Гриша увидел, как светло вокруг. Особенно это было заметно после темной лавки Былинского.

Уже второй день стоит оттепель, с крыш, с лазоревых, рубчатых, как козьи рога, сосулек падают, сверкая, звонкие капли. Щедро светит солнце. Пронизанная его лучами рыжая борода мужика, проехавшего на возу с сеном, вспыхнула на миг лисьим хвостом.

Гриша радостно засмеялся — и ласковому солнцу, и сену, пахнувшему так славно, и бородачу, который глядел добряком и умником, и юрким воробьям, хлопотавшим — совсем по-весеннему — вокруг большой лужи.

Ему со всеми хотелось поделиться своей радостью. Но он не спешил. Медленно шагая по деревянным мосткам, кое-где уже обсохшим под ветром и солнцем, добрался он на квартиру мадам Белковой.

Дома были только Лехович и Жмиль. И занимались они делом: решали задачи. Сергей ворчал:

— Да это ж пуделю понятно! Серьезно: нынче в цирках пудели решают подобные задачи.

Грише стало жалко их обоих, бедных узников: в такой день сидят взаперти, за столом, покрытым дырявой клеенкой. Мешать им, конечно, нельзя. Но Гриша не удержался и молча показал издали Леховичу свой рубль — мелочь осталась в кармане.

Рубль был загляденье: новенький — и откуда только Былинский достал такой, — величиной чуть поменьше медали, что висела на груди училищного швейцара…

— Ну, чего тебе? — спросил Лехевич и с досадой отодвинул задачник.

Он, видно, был сердит. Со Жмилем позанимаешься — будешь сердитый.

С того времени, как Гриша услыхал, что Сергей — сын конторщика на лесной бирже и со Львом Сапегой в родстве не состоит, он успел узнать про него и еще кое-что: оказывается, Лехович известен был в городе как репетитор, «успешно исправляющий тупых и ленивых».

Прием для исправления ленивых был простой. Сергей Лехович с самого начала уславливался со своим учеником: не приготовит тот урока — он ему задаст к следующему разу вдвое больше, приготовит — задаст вдвое меньше. Выгода казалась столь очевидной, что самые заядлые лодыри через месяц начинали приносить в своих дневниках четверки.

Впервые этот прием сорвался на кротком Жмиле: безнадежное было дело!

Чтобы развеселить сердитого приятеля, Гриша сделал вид, что хочет сломать свой рубль. Он знал, что за этим последует.

И действительно, Лехович не удержался, усмехнулся:

— Не ломай дурака!

Немудреную эту шутку пустил в публику знаменитый клоун Дуров, и она в один месяц обошла всю Россию. Ну как же: можно было обругать дураком царя, изображенного на монете, — и не придерешься. Говорили, впрочем, что за эту шутку полиция выслала Дурова из Одессы в двадцать четыре часа.

Лехович зевнул, потянулся. Гриша продолжал смеяться, с удовольствием глядя на него. Он радовался и своему освобождению от Стрелецкого, и шутке с рублем, и солнцу, которое победно пробивалось даже сюда, в эту унылую комнату.

— Чему радуешься? — спросил у него Сергей, а Жмилю сурово приказал: — Поди на двор, погуляй с полчаса.

Жмиль проворно кинулся в переднюю — одеваться.

— Учебники сбыл! — ликуя, объявил Гриша.

— Для Стрелецкого? — догадался Сергей.

— Ага.

— Хорош!

— Давал черт грош, — ответил Гриша бойким присловьем, которое недавно услышал от Дерябина.

— Я ж тебе сказал, что у меня будут деньги…

— Папахен пришлет? — не удержался Гриша и захохотал.

— Что ты ржешь, мой конь ретивый?

Видно было, что еще немного — и Сергей обидится. Человек не врет уже недели три… Не надо старое поминать.

И Гриша, чтобы не смеяться, стал рассказывать про вчерашний разговор со Стрелецким. Рассказав все по порядку, спросил:

— Да скажи ты мне наконец, что такое «сыскное»? Ты мне давеча говорил, когда на дамбе мы гуляли…

— Мерзавец! — воскликнул Лехович побагровев. — Нет, каков мерзавец «голубчик»-то наш! Ты понял, на какое дело он тебя подбивал?

— Понял. А что значит «сыскное»?

— Сыскное… Там сыщики служат. Потому и называется так. Сыщики, или, короче говоря, шпики.

— Витол спросил его про сыскное, а он даже побледнел от злости, «голубчик»-то.

— Порядочные люди в сыскном не служат. Это всем известно. Потому он и рассердился.

— А знаешь, Витол… погоди, как это?.. Сейчас вспомню. Витол выразил Стрелецкому пуб-лично об-ще-ственное презрение.

— Семиклассники! — уважительно, с легкой завистью проговорил Лехович. — Тонный народ. Под студентов работают. «Публичное презрение»… Ах ты черт, здорово! Я уже слыхал про это, а быть там, когда Витол выразил презрение, не пришлось.

— На него пал жребий, — сказал Гриша, вспомнив вечер у Арямова.

Сергей посмотрел на него подозрительно:

— Где ты это прочел? В какой книге? Да, кстати: с кем, думаешь, был бы сейчас Овод, останься он в живых? С лесными братьями! Вот с кем! Понял? А ты: «Не любишь лесных братьев»! И откуда взял только!..

— Да я ж думал, что ты сын помещика, знаешь, из тех Лех-Леховичей, что в родстве с князем Сапегой.

— Кусаешься? Ну, бог с тобой. Ох, и зол я на мерзавца «голубчика»!.. Погоди-ка!

Сергей схватил карандаш, склонился над столом. Гриша, выжидая, взял с клеенки какую-то бумажку, стал разглядывать. Это был набросок, новое художество Сергея. Хоть и не сразу, но можно было узнать отца Гавриила, законоучителя. Только какой же это рысак? Это был какой то конь-работяга с неправдоподобной длинной гривой. А сходство имелось, несомненно.

Гриша забеспокоился:

— Ты его рысаком нарисуешь. Стрелецкого? Неправильно: на уроки он не выходит. Он же не преподает ничего; у него, говорят, нет среднего образования.

Сергей только отмахнулся с досадой и продолжал орудовать цветными карандашами.

— А я тебе говорю: он в рысаки не годится. Слышишь? — снова сказал Гриша.

В дверь заглянул Жмиль. Сергей закричал ему свирепо:

— Гуляй! Гуляй, тебе говорят, на дворе!

Жмиль исчез.

Лехович молча трудился еще минут пятнадцать. И наконец протянул Грише рисунок.

Нельзя было не засмеяться: на листке бумаги красовался козел… И козел этот был — Виктор Аполлонович. Даже туловище, даже ноги, хотя они и были с копытами, чем-то неуловимо напоминали надзирателя. Казалось, вот-вот они начнут подрагивать щеголевато.

— Резонов говорит — у меня талант, — сказал Лехович, искоса следя за выражением Гришиного лица.