Легенды Дерини - Куртц Кэтрин Ирен - Страница 49

Кариад…

Однако в любви она хранила отстраненность, хотя и цеплялась за Кристиана, с глазами, полными вины и одиночества. Послевкусие, оставшееся от борьбы за власть и поддержку, — это он мог понять, но никогда не стал бы спрашивать: кто, как или зачем. Карисса была нацелена на мщение, но жажда мести не владела ее душой. И это самое печальное. Она слепила, из себя Сумеречную Владычицу лишь чистым усилием воли: ведь именно этого ожидали от дочери Марлука. Музыка, играет, и все должны танцевать.

Он сжимал ее в объятиях, ненавидя Марлука, и Аларика Моргана, и Бриона Халдейна, и себя самого за малодушие.

Еще год на Форсиннском побережье он вел игру против Нигеля Халдейна. Лорд Фалькенберг и герцог Картмурский поддерживали переписку и преподносили друг другу изящные эпиграммы на исторические темы; канцлеры Бремагны и Картмура отрицали любое чужеземное влияние в Форсинне, а в закоулках и по обочинам дорог трупы скапливались зловонными горами.

Затем были Альбредские горы и знаменитая оборона Шальмира от войск Насра аль-Дина, После Шальмира он сбежал с торжественных парадов и придворных балов, уехал в эмираты, и наконец в Аламут, высившийся среди скал, над перекатами Касира. В Аламуте он заперся в библиотеке, корпя над древними фолиантами, и произвел на свет три тома «Подлинной истории Кэйриса».

Эмир аль-Джабаль и его присные таили улыбку; этот юный неверный, Ястреб, занятый историей Дерини, был сам по себе проявлением бaтинийа, — откровением об истинном мироустройстве, основанном не на Осмысленности, но лишь на Случае и Необходимости. На севере Гвиннедская Курия, — и втайне Камберианский Совет, — не переставали ужасаться. Эмир аль-Джабаль смеялся над смятением священников и магов и, понимая юного Ястреба куда лучше, чем его гость знал самого себя, послал Фалькенбергу в подарок кинжал и алый кушак ассасинафидаи.

В ее письмах была горечь и насмешка над собой: Карисса, Сумеречная, — лорду Фалькенбергу. Еще дважды она являлась к нему на юге: однажды на Карканских озерах в Бремагне, а другой раз — в Квазии, в эмиратах, и с каждым разом он все сильнее ощущал в ней растущую напряженность. Она куталась в ледяной холод, словно епископ-изгнанник — в драгоценный пурпур. Она рыдала во сне, и мыслями он ощущал черную испарину ее грез.

Злые колдуньи не плачут, когда занимаются любовью. Он коснулся пальцами ее губ.

А капитаны наемников не вспоминают о женщинах, которыми овладели. Она прижала его руку к своей щеке. Прости. Прости, что делаю это с тобой. Прости, что я такая, какая есть.

Карисса скрывалась на севере Толана, в Сендале, где находилась разрушенная башня ее отца, выходящая прямо на ледник, что прогрызал себе путь с гор прямо в море. Фалькенберг пришел к ней с юга, чтобы предложить любую поддержку, какую она бы пожелала принять. Она встретилась с ним в Кинтаре, на Южном море, и вместе они вернулись в Кэйр Керилл. Там они вволю могли посмеяться над гневными посланиями Совета, полными попреков в ереси и отступничестве. Они наперегонки скакали по пустошам, и она вновь становилась прежней юной Кариссой, скидывая опостылевшую личину. Ночами она была нежной и страстной, и полной удивительного спокойствия.

«Скоро, — шептала она ему. — Теперь уже скоро».

И вот осенью 1120 года Брион Халдейн отправился на свою последнюю охоту в Кэндор Реа.

— Deur regnorum omnium, regumque dominator, qui nos et percutiendo sanas, et ignoscendo conservas: praetende nobis misericordiam tuam…

Фалькенберг преклонил колени у дальней стены собора и перекрестился. Он смотрел во тьму и пытался представить, как будет выглядеть собор святого Георгия поутру, когда здесь соберется толпа, дабы восславить имя Халдейнов. Никто больше не станет молиться за нее, и ему было нечего сказать Богу Халдейнов.

Бог Аламута одобрил бы ее отвагу. Бог часовни Кэйр Керилла почтил бы ее за то, что она в одиночку выступила против Совета и Халдейнов, но Бог Ремутского собора был Богом королей и героев; он не ведал пощады к одиночкам и изгоям. Где-то в глубине души Фалькенберг был верующим человеком, но сейчас не мог придумать, как вымолить у Господа жизнь и душу Кариссы Толанской.

Те, что стоят за Истинную Любовь…

Верно, слова древней песни.

«Те, что стоят за Истинную Любовь, прячутся на перекрестке дорог…»

Поморщившись, он поднялся на ноги, вновь перекрестился и двинулся вперед по темному нефу. Каблуки сапог стучали по мраморным плитам.

— Eripe me de inimicis meis, Deus meus: et ab insurgentibus in me libera me. Ego autem cantabo fortitudinem tuam: et exsultabo mane misericordiam tuam.

Нечто…

Рывком. Фалькенберг обернулся.

Странное, едва ощутимое покалывание…

Было нечто необычное в трансепте собора: он ощущал слабый ток Силы сквозь мозаику на полу. Примитивная, необузданная энергия. Он пытался нащупать ее и заранее поднял защиты.

Карисса тут была ни при чем. Это оказалась Сила в чистом виде, источник без точки приложения, без ключа.

Все так скверно, что хуже и быть не может. Тошнотворная уверенность накатила волной. Он попытался проникнуть в тайну собора…

— Посмотри на меня!

Голос раздался из-за спины, чуть левее. Фалькенберг обернулся, принимая низкую боевую стойку.

Кинжал тут же лег в левую ладонь. Правую окружило янтарное свечение. Если он успеет ножом отразить первую атаку, то сумеет собрать достаточно силы, чтобы спалить полсобора, обратив его в черное стекло… Вглядевшись во тьму, он узрел перед собой Нигеля Халдейна.

— Фалькенберг. — В голосе принца удивление мешалось с суровой властностью.

Кристиан приветственным жестом вскинул кинжал.

— Рад нашей встрече, Нигель.

Все ощущения Дерини, весь опыт, почерпнутый в Аламуте он пустил на то, чтобы пронзить окружавший их полумрак, но там не было ни души, — кроме герцога Халдейна.

Короткий жест, — и завеса серебристого света окутала Фалькенберга. Столп холодного сияния посреди пустого собора. Ладонь Нигеля Халдейна лежала на рукояти меча.

— Я так и знал, что ты появишься здесь. Зачем она прислала тебя, Фалькенберг? Прикончить меня, пока я молюсь за Келсона? Ведь это твой излюбленный ход — удавка, стилет… и мертвецы в темных переулках. Нынче в Ремуте было довольно смертей. И не ты ли тому виной? — Он обнажил клинок.

Фалькенберг уронил руку, державшую нож.

— Не надо, Нигель. Ты один, и меня не достанешь. Я пришел не за тобой. Я хотел лишь взглянуть на это место и попытаться представить, каким оно будет завтра. И помолиться за нее.

— Ну да, ты же ее любовник… Я полагал, что именно тебе она вложит в руку клинок.

Нигель нахмурился. В серебристом магическом свете лицо Фалькенберга казалось бледным и застывшим; у кого угодно другого подобное выражение он назвал бы отчаянием. Это не было лицо ловкого наемника, которого он помнил по Форсинну. С глухим лязгом меч принца вернулся в ножны.

— И все же странно: историк-Дерини, осужденный как еретик, в главном соборе Гвиннеда молится за колдунью и убийцу.

Фалькенберг устало оперся рукой о спинку скамьи.

— Да, странные слова ты используешь… Убийство… — Со вздохом он устремил взгляд на алтарь. — Ударить ножом человека, чтобы отнять у него жену или кошелек — вот это убийство. Если же ты совершаешь это ради Короны, то таков естественный порядок вещей. В свое время мы и сами отнюдь не отличались кротостью.

— Ты прав. Но Брион был моим братом, и моим королем, а Келсон — мой племянник и также мой король. Потому я и называю это убийством. — Нигель подошел ближе, так что отблески ореола, окружавшего Фалькенберга, легли на его фигуру, и также ладонями уперся в спинку скамьи. — Сегодня в Ремутском замке было слишком много убийств. И все — во мраке, и исполнены с коварством. Я помню, прежде ты был весьма искушен в этой игре.

— Ищи среди своих людей, — возразил Фалькенберг. — Я не ее посланник. Она принудила меня отступить за грань своих замыслов. Все прочие молятся за твоего Келсона. Я единственный, кто молится за Кариссу. — Он вернул кинжал в ножны на поясе. — Завтра меня здесь не будет. Никаких всадников из ниоткуда. Никаких арбалетных стрел из окна. Никакого яда в освященном вине. Никто не намерен облегчить жизнь тебе и Моргану. Она сделает все, как полагается, по полному обряду…