Лесные дали - Шевцов Иван Михайлович - Страница 3

И подумалось Ярославу: а в самом деле - зачем на край света бежать от кручины, когда можно спрятаться в заповедных владениях Афанасия Васильевича. Старик одинок, и, стало быть, скучно ему в лесной сторожке - так представлял себе Ярослав жилье Рожнова. И еще вспомнил Серегин, что у лесника есть лошадь и собака - мечта многих мальчишек, которую Ярослав сохранил в себе. Настоящая, осознанная любовь к лошадям и собакам перешла в страсть на пограничной заставе, где он впервые сел верхом на коня. "Собака и конь, - рассуждал он теперь, - вот верные, преданные друзья человека".

Вечером за ужином, когда собралась вся семья - отец, мать, сестренка, Ярослав объявил о своем отъезде к леснику, добавил при этом: "На отдых".

Конечно, такое сообщение прозвучало как гром среди ясного неба.

- Торопиться-то ни к чему, я так считаю, - сказал озабоченно отец.

- Да слушай ты его - он шутит, - не поверила мать. - Где это видано: три года не был в родном дому - и уехать к чужому человеку. Как это можно? Шутит он.

Но отец и сестра понимали, что Ярослав решил всерьез и твердо и не отступит от своего.

- Отдохнуть, конечно, надо. Три года послужи-ка на границе. Что говорить, - рассуждал отец. - Только оно, того… маловато дома-то побыл. А с другой стороны, что тут за отдых - слоняться по городу. А там, может, и рыбалка, и грибы, и ягоды. И воздух к тому же.

- Воздух! Тоже сказал, как будто дома воздуха мало, - вспылила мать. - А что твои грибы? Одними грибами сыт не будешь. А ягод и в Москве - сколько душе твоей угодно. Чего он там не видел? Лес он и есть лес. И лесник этот еще неизвестно, что за человек. И кто там им готовить будет, если он бобылем живет? Да что без толку пустое молоть! И не выдумывай, Слава, никуда ты не поедешь.

- Поеду, мама… - мягко, но твердо сказал Ярослав, и ясная улыбка осветила его смуглое от южного загара лицо. - Я не надолго, а спешу потому, что грибы скоро отойдут, к тому ж охота в разгаре. Постреляю немного.

- Да что ж ты, сынок, такое говоришь! Не настрелялся на границе?.. А грибы и под Москвой можно собирать. Бери лукошко, садись в электричку и поезжай километров за пятьдесят. Везут люди, сама видела, и белые и подосиновики.

Ярослав молча и все с той же тихой улыбкой покачал головой, а отец сказал, чтоб прекратить ненужные уговоры:

- Ладно, мать, не надо, пускай съездит. Это полезно. Отдохнет малость и вернется. Никуда не денется.

На том и порешили.

Снег падал хлопьями лебяжьего пуха на деревья, еще не успевшие сбросить листву, на густо-зеленые поляны, на темные шатры елок - девственно-белый, ранний снег. От его первозданной белизны листья ирги и жимолости алели яркими кровяными пятнами, трава на поляне становилась изумрудно-свежей, вершины елей - черными, а жухлая листва дубов обретала какие-то мягкие, почти акварельные тона и уже не казалась жестяно-ржавой и неприятной для глаза. Всего за несколько минут снег создал совсем новую, неожиданную по сочетанию цветов картину, резко контрастную, без полутоновых переходов, в которой больше всего поражало вызывающее неестественное соседство ослепительно-белого и зеленого,, и Ярослав Серегин пожалел, что не взял с собой этюдник. Написать это было бы здорово - снег и листва на деревьях, начало зимы. Он даже подумал, что впервые в своей двадцатидвухлетней жизни видит вот такое явление: еще не осыпались листья, а уже выпал снег, застал деревья врасплох, и они как будто растерялись, изумленно смотрели на несметные стаи крупных белых хлопьев.

Это хорошо, когда снег ложится на землю, еще не схваченную крепкими морозами, звенящую под кованым копытом Байкала - гнедого длинногривого мерина. Значит, уцелеют, не померзнут молодые посадки сосны, ели, кедра и лиственницы, такие чуткие и к заморозкам и к солнцепеку, - так говорил Ярославу Афанасий Васильевич Рожнов, в прошлом месяце ушедший на пенсию и уступивший свой участок Серегину. На двадцатигектарную делянку молодняка и держит путь молодой лесник Ярослав Серегин.

В лесники Ярослав попал случайно, никогда раньше не думал избирать эту службу делом своей жизни.

Месяц назад Ярослав нежданно-негаданно нагрянул к Афанасию Васильевичу в гости. Даже телеграммы не давал. Старик обрадовался, встретил как родного, отвел для него лучшую комнату в доме. По случаю приезда гостя зажарил молодого петуха. А после сытного обеда показал свое хозяйство - ленивого добродушного Байкала и мохнатую южнорусскую овчарку по кличке Лель.

С Байкалом Ярослав подружился, что называется, с первой встречи. Сложнее было с Лелем. Недоверчивый, злобный пес подозрительно посматривал на гостя спрятанными в длинной седой шерсти глазами и угрожающе ворчал. Ярослав попробовал было угостить его петушиной шейкой, но Лель подачки не принял и с презрением отвернулся от брошенного на пол лакомства.

- Возьми, Лель, ну! Я разрешаю, - приказал Афанасий Васильевич, и Лель не посмел ослушаться хозяина: лениво, через силу потянулся к косточкам и начал хрустеть неторопливо, с показным нежеланием.

- Ишь тварь какая - выкобенивается, не желает тебя признавать, - старик с лукавой улыбкой кивнул на собаку и затем добавил: - Ничего, признает. Обвыкнется. А ведь умная бестия - все понимает. Говорить вот только не обучена. Не дано, значит. Зато глаза говорят лучше всяких слов.

Лель привыкал к Ярославу трудно, постепенно. Все присматривался, словно оценивал: а много ли ты стоишь и можно ли тебе доверять? И лишь через неделю снисходительно признал в нем постояльца, но не друга.

Ярославу понравились здешние места. Впервые по-настоящему он разглядел красоту природы на границе, в Армении. Погранзастава их стояла на самом берегу Аракса, и он в свободное от службы время делал карандашом зарисовки непривычного для москвича пейзажа, но больше всего любил писать масляными красками могучий и величавый Арарат.

Три его рисунка были напечатаны в военной многотиражке. Это придало Ярославу больше уверенности, укрепило его мечту: никогда в жизни, как бы судьба ни распорядилась им, не бросать живопись.

Природа Армении поражала, будила воображение, рождала любопытство и удивляла резкими контрастами, особенно в погожие дни. Она не располагала к безмятежному покою, как лесная звень среднерусской полосы, вот эти задумчиво-мягкие певучие владения Афанасия Васильевича Рожнова, по которым бродил Ярослав, ловя краски золотисто-багряной осени.

Однажды - это было вечером второго дня пребывания его у Рожнова - в одиннадцатом часу, прослушав по радио последние известия, старик оделся, забросил за спину ружьишко, сунул в карман фонарик и объявил:

- Ты ложись отдыхай, а я дозором пройдусь, службу свою справлю. Ночь - она самое время для этих, как их по-вашему, по-пограничному называют?

- Нарушителей, - подсказал Ярослав.

- Во-во, нарушителей. Слово какое - прямо в точку, - проговорил старик.

- А можно мне с вами?

- Почему нельзя? У нас все можно, - ответил Афанасий Васильевич, точно он ждал такого вопроса.

Ночь была теплая, темная, без звезд и без ветра. Овчарка ожидала их у калитки, по-волчьи сверкая зелеными огоньками глаз, но Афанасий Васильевич сказал ласково и внушительно, как человеку:

- Нет-нет, Лель, ты останешься дома.

Лель был умный пес, понимал, что спорить с хозяином неразумно и бесполезно. Он провожал Афанасия Васильевича и его гостя настороженным взглядом, пока их не поглотила густая темень ночи, затем неторопливо обошел вдоль забора весь участок, огороженный высоким, двухметровым частоколом, и лег на крыльцо.

Ярослав и Афанасий Васильевич шли молча, не спеша, на ощупь, часто останавливались, прислушивались, не раздастся ли где стук топора или глухой визг пилы. Фонариком не светили, и Ярослав подумал: как на границе. Шли километра три почти до самой окраины совхозного поселка, к которому густой стеной подступал молодой ельник, или по профессионально-лесному - жердняк. Именно там чаще всего совершались недозволенные, воровские порубки. На этот раз все было тихо. Постояли, прислонясь к деревьям.