Лесные дали - Шевцов Иван Михайлович - Страница 11

- Бросьте топор, - не приказным, но достаточно твердым тоном сказал Ярослав, - собака волнуется. - Он воткнул палки в снег, открепил лыжи, снял ружье с шеи.

- Да мы ведь ничего, мы вот елочку хотели к Новому году, - уже совсем другим, виноватым голосом проговорил порубщик, разведя в стороны руками. Лель снова зарычал и сделал движение вперед.

- Еще раз говорю: бросьте топор, я не могу удержать собаку.

А вы кто будете? - Порубщик явно тянул время, поджидая своего товарища, идущего от машины

- Я лесник, черт возьми! Вы понимаете русский язык?

Он понял русский язык, когда Лель изготовился для прыжка. Опустил топор в снег.

- Лель, ко мне! - строго приказал Ярослав. Собака, рыча, попятилась к хозяину и вдруг повернулась в обратную сторону, откуда раздался голос человека, запыхавшегося от быстрой ходьбы:

- В чем дело? Что случилось?

Но, увидев человека с ружьем и мохнатого зверя, настроенного явно недружелюбно, спросил как-то уж очень ласково:

- Собака не укусит?

- Не только укусит - разорвет. Идите к машине. Оба идите. Топор я подыму и принесу. Лель, спокойно, спокойно, - и придержал собаку за ошейник, пропуская впереди себя порубщика. Затем взял топор, лыжи, ружье снова повесил на шею и пошел по следу к шоссе. Но только он дошел до обочины, как мотор заревел и самосвал с ходу рванул с места и умчался в сторону городских огней. Ярослав даже номера не успел разглядеть: с веселым недоумением и досадой смотрел он вслед умчавшейся машине, держа в руках чужой, ненужный ему топор, и думал о срубленной елочке, оставшейся в лесу. "А может, взять ее, бросить на дорогу, кто-нибудь подберет: ведь все равно уж загублено дерево, - необдуманно мелькнула первая мысль, но он тут же погасил ее: - Ни в коем случае! К черту. Нет уж - пусть привыкают встречать Новый год без елок". Он не чувствовал комичности своей угрозы - просто было обидно и горько, что браконьер срубил прекрасное молодое дерево и ушел безнаказанно.

Ярослав стал на лыжи и несколько раз прошелся по опушке леса вдоль шоссе. Проходили редкие машины, но не останавливались. Лес был таинствен в этот ночной час, наполнен причудливыми фигурами. Одетые в белые одежды, казались живыми все эти гномы, медведи, мамонты, кардиналы, тюлени, орлы, монахи. И огромная голова витязя - точно из "Руслана и Людмилы" - возвышалась на поляне. А кусты орешника, опушенные снегом, напоминали цветущий сад. Лес не спал - затаив дыхание он прислушивался чутко к тому, что беззвучно творилось в его владениях.

Потом с запада потянул ветерок, робкий и неуверенный, точно вздох, нечаянно погасил звезды. Запахло влагой, а через несколько минут пошел снег, но не хлопьями, не медленными пушинками, а косой, мелкий, крупчато-острый. Снежные шапки на вершинах сосен и елей росли и тяжелели. Возвращаясь домой через сосновый бор, Ярослав увидел непривычную для него картину: тонкие высокие сосны под тяжестью снежных глыб склоняли увенчанные головы; изогнувшись дугой, почтительно кланялись кому-то невидимому и всесильному.

В эту ночь Ярослав лег спать почти под утро: писал статью о новогодних елках. Писал вдохновенно, легко, будто выплеснул на бумагу свежие, еще не остывшие мысли, соображения. И конечно же упомянул имя учительницы Аллы Погорельцевой и председателя колхоза Кузьмы Никитича. А утром, наскоро позавтракав отварной картошкой и квашеной капустой, оседлал Байкала и первым делом отвез статью на почту. Затем заехал в лесничество, рассказал Погорельцеву о вчерашнем случае на шоссе. Валентин Георгиевич выслушал его с покровительственной ленцой, а едва заметная улыбка его говорила: "Это что, бывает и не такое. Погоди - узнаешь". И неожиданно спросил:

- Вы в сосновом бору за трассой сегодня не были?

- Нет. А что? Что-нибудь случилось? - забеспокоился Ярослав.

- Возможно. Всю ночь шел влажный снег. А сейчас чуть-чуть подморозило. Кое-где начался снеголом. Нужно проверить. Думаю, что за эту ночь мы недосчитались не девяти неделовых сосен, а всех девяноста. Но тут я уже не виноват: стихия. - Сделав этот булавочный укол, не глядя на Ярослава, Валентин Георгиевич вздохнул и повторил уже заботливо: - Стихия, черт бы ее побрал.

- Да, наломало дров. Хоть бы ветерок, что ли, может бы, сдул понемногу ледяшки, - ввернул находящийся в кабинете лесник Хмелько. - Я восемь сосен насчитал. Прямо пополам переломаны. Вот беда.

Ярославу показалось, что слова Хмелько совсем пустые, неискренние, что за ними - никаких мыслей и чувств, никакой беды для Хмелько не случилось, а, пожалуй, наоборот - он радовался, потому что восемь поломанных сосен может с выгодой "пустить в дело". Это о нем, о Филиппе Хмелько, Афанасий Васильевич говорил: "Кулак. Душа кулацкая. Только для себя. На скотине живет. И в лесники пошел, чтобы, значит, сено иметь Для своих коров. Из-за сена".

И вдруг подумалось: а может, Рожнов не прав, и я, поверив ему, ошибаюсь в Хмелько и уже предвзято, неверно понимаю его слова? Не надо спешить в оценке людей. Человек - сложная машина, как говорил начальник погранзаставы капитан Алексей Никаноров, - в нем много разных винтиков, шестеренок и прочих деталей, и нельзя по одной детали судить о человеке. Никаноров разбирался в людях. А Рожнов, при всей своей честности и прямоте, мог ошибаться.

На дворе мела поземка, косой снег хлестал в лицо, Байкал дурой выгибал шею, подставляя ветру густую челку, и не хотел идти рысью. А Ярослав чувствовал себя хорошо. Да что поземка, и этот снег в лицо, и жгучий ветер, когда ты в свои двадцать с небольшим лет - хозяин вот этих лесов, страж и хранитель богатства и красоты родной земли! Когда глаза твои способны видеть огромный мир. Когда у тебя есть светлая и ясная мечта. Есть будущее, в котором ждет тебя самое святое, что есть в этом мире, - любовь.

Никому не дано знать, что ждет его в жизни. А вдруг эта жизнь согнет в дугу или сломает, как вот эти молодые высокие и тонкие сосны? Но ведь не все гнутся-ломаются Вон дубы - стоят себе, молодые и старые, с одинаково-горделивой осанкой, и никакие бури-ураганы не в состоянии ни согнуть, ни сломать их. И люди, как и деревья, разные.

Утро тридцать первого декабря выдалось мягкое и пряное от слабого теплого ветерка, разносившего тонкие и чистые запахи хвои, слегка подтаивающего снега и еще чего-то неопределенного, едва уловимого, возможно исходящего от низких спокойных, неторопливых в своем движении туч, а может, и от прилетевшего с далекого юга влажного и хмельного воздуха. Рыхлый пушистый снег слегка подтаивал и уплотнялся. С деревьев не падал, а еще крепче прилипал к оголенным веткам берез, к отяжелевшим крыльям сосен и слей влажный снег.

Ярослав проснулся еще до света, умылся холодной, натаявшей из снега водой, затопил печь и поставил на плиту чайник. Подбросил в ясли Байкала охапку душистого, пахнущего июлем, сена, налил Лелю миску вчерашнего картофельного супа, насыпал корму синицам и начал готовить свой нехитрый завтрак - жаренную на свином сале картошку. Он любил ее есть с квашеной капустой, холодной, хрустяще-ледяной, приправленной подсолнечным маслом и репчатым луком.

Потом водил Байкала на водопой к незамерзающему даже в лютые морозы источнику, где из стальной вцементированной трубы падала в озеро светлая струя. К источнику ехал верхом без седла, насвистывал, как учил Афанасий Васильевич, пока Байкал с наслаждением пил не очень холодную родниковую воду, содержащую серебро, йод и кальций и издавна называемую в народе "святой". Возвращаясь с водопоя, наводил в доме порядок - мыл посуду, подметал пол, затем седлал Байкала и с этюдником через плечо объезжал свой участок, проверяя, не было ли за ночь порубок. Зимой в этом отношении хорошо - не то что летом: порубщика можно найти по следам на снегу.

С каждым днем он открывал для себя новое в красоте окружающего мира.

Ничто так не располагает к весомым, серьезным раздумьям, как природа, когда человек остается с ней один на один. Человек спокоен, вокруг простор и свобода. Память воскрешала многое, прочитанное в книгах и услышанное от людей и не оставившее тогда заметного следа. Теперь он заново все осмысливал, анализировал, раскрывал и вдруг обнаруживал то главное, что прежде проскочило мимо сознания. "Без лесу на земле жизни быть не может". Это сказал старый лесник Афанасий Васильевич. "Россия крепка березой. Истребят леса, пропадет земля русская". Эти слова Достоевского написаны ровным почерком Николая Мартыновича Цымбалова на фотографии березовой рощи. Фотография эта, вставленная в рамочку, висит на стене на самом видном месте, под портретом Ленина, в горнице Афанасия Васильевича. Слова совсем не мудреные, простые, обыденные, а наводят Ярослава на грустные размышления. Со свойственной молодости категоричностью он убежден: люди, так нещадно, варварски истребляющие леса, совсем не представляют возможных последствий. Ему кажется, что не только Кобрин, но и Погорельцев не понимает значения леса в жизни людей. Для Погорельцева лес ценен как древесина. А тридцатилетний кедр, расправивший свои мохнатые крылья над крышей дома лесника Рожнова, не представляет никакого интереса. И сосны на Синей поляне он разрешил срубить, поскольку они неделовые. А вот жена его, Алла Петровна, та понимает. В ее приглашении рассказать школьникам о лесе Ярослав видит глубокий смысл. Он считает, что все люди, все граждане от мала до велика должны сызмальства понять значение леса, постичь его смысл в жизни нашей планеты, полюбить его нерукотворную красоту. И тогда не будет равнодушных к лесу, а будут радовать людей синие, голубые, зеленые, розовые поляны, окруженные пахучими кедрами, прозрачной белизной берез, звонким янтарем сосен, стреловидными шатрами елей. И вот эта маленькая елочка, похожая на снегурочку, не будет срублена зря. Она будет стоять восемьдесят, сто и сто двадцать лет, пока не придет ее черед превратиться в так называемую деловую древесину, чтоб затем в новом качестве служить людям еще сто, а то и двести лет.