Меморандум Квиллера - Холл Адам - Страница 14

Снег перед отелем был сметен, и ступеньки посыпаны песком. Под башмаками скрипело. Я был полностью виден из противоположного окна, и помимо воли дыхание у меня стало короче, словно при переходе вброд через холодный ручей, когда у тебя перехватывает дыхание, но ты идешь вперед, погружаясь все глужбе и глубже, зная, что это ощущение пройдет. Ты знаешь, что это всего-навсего холод.

Но сейчас это был полевой бинокль.

Что ж, положимся на счастье. Но вспомни, что произошло с Кеннетом Линдсеем Джоунсом. Пять ступенек, шесть, семь… Уфф!.. Теперь он опоздал что-либо предпринять, даже если бы и захотел, потому что я повернул под прямым углом и пошел вдоль тротуара, а он мог выстрелить в меня, только когда я находился на лестнице. На улице стояла тишина – такая, что у меня заболело в ушах: я все еще подсознательно ждал звука выстрела.

Я злился на самого себя. Риск существовал всегда: но я думал не о нем, и мне это не нравилось. Шесть тяжелых месяцев, проведенных мной в ФРГ, расшатали мне нервы.

Я был в поту, когда свернул к гаражу, и подумал: “Стареешь, бедняга…”

“Фольксваген” бежал по оживленным улицам. Лаборатория Ротштейна находилась в районе Целлендорфа, на верхнем этаже здания на Потсдаммерштрассе. В первое мгновение он не узнал меня. Затем глаза его потеплели:

– Квилл… – Он взял меня за обе руки.

– Здравствуй, Солли.

Мы познакомились в Освенциме и с тех пор виделись всего лишь однажды, совершенно случайно, не имея даже времени на то, чтобы поговорить по душам. Это была наша вторая встреча после войны, и я никогда не забуду ее…

9. Убийство

– Да, много воды утекло… – произнес Солли по-английски.

Он имел в виду не наше последнее свидание в Мюнхене три года назад, а Освенцим.

В тот день, когда я впервые встретился с ним, мы устроили побег семнадцати заключенных; четверо из них напоролись на провода высокого напряжения. Остальные живы и по сей день, насколько мне известно. Солли – один из них. Он присоединился к нам, когда я уже наладил связь с тремя узниками лагеря – подпольщиками. До этого я работал в одиночку, и на моем счету было что-то около девяноста семи душ, которым я помог бежать. После создания подпольной организации нам удалось устроить побег из лагеря больше чем двумстам заключенным.

В то время я изображал тупого лагерного охранника, чистейшего арийца, бывшего моряка, дядя которого находился среди иерархии гиммлеровских карателей. Я проклинал Черчилля с таким искусством, что меня даже заставили повторить это с эстрады в качестве вставного номера в постановке, показанной накануне того дня, когда должна была произойти церемония открытия газовых камер, которые, как нас известили, имели пропускную способность примерно две тысячи человек в сутки. В эту ночь мы помогли бежать еще семерым… Комендант лагеря напился по случаю торжества, так же как и большинство его подручных. Только не мы. Семеро из двух тысяч – это казалось так мало…

После того, как с войной было покончено, Солли и я специально вернулись в Освенцим, чтобы показать союзным войскам, где мы выложили цементом дыру в стене карцерного блока, чтобы спрятать там списки, составлявшиеся нами в течение нескольких месяцев. Наши сведения помогли разоблачить и повесить девять офицеров СС и четырнадцать охранников; мы продолжали собирать данные, казавшиеся нам такими важными, но вскоре поняли, что это пустое занятие. Эти царапины на лице Сатаны просто-напросто помогали нам поддерживать в себе бодрость духа.

Солли мало изменился за двадцать лет. Внешне он переменился, но по существу остался тем же самым Солли. Его можно было назвать самым добрым человеком на свете, таким он и был в действительности, если только не доводить его до ярости. Ярость его была холодна, как невзорвавшаяся бомба.

Я и теперь ощущал дремлющую в нем злость и понял, что он никогда не успокоится.

– Я только вчера вечером узнал, что ты в Берлине, – сказал я.

– И тут же приехал повидать меня? Как это мило с твоей стороны!

Можно пройти с человеком через все круги ада и все же не знать, о чем заговорить с ним при встрече, разве что: “А помнишь старину такого-то?”. Но было мало людей, которых мы хотели бы вспомнить.

– Что ты делаешь в Берлине? – спросил он. Мы сидели в его кабинетике одни, но видели головы двух его ассистентов, работавших в лаборатории. Нас отделяла стеклянная перегородка.

– Все те же бациллы, Солли?

– О да! – Он улыбнулся.

Когда нам довелось встретиться в Мюнхене, он уже был членом Международного объединения бактериологов, которые собрались там для обсуждения каких-то проблем, связанных с бактериологической войной. Хотя эта область была далека от меня, я знал, что он был в ней признанным авторитетом.

– Кельнский университет субсидирует мою лабораторию, – сказал Солли.

– Поздравляю.

Повсюду стояли контрольные склянки с плесенью и различными культурами. Солли рассказывал о своей работе, часто перебивая себя и глядя на меня с дьявольским восторгом. Время от времени он склонял голову набок, посматривал сквозь стеклянную перегородку и затем оборачивался ко мне с таким видом, словно хотел поведать какую-то важную тайну. Но глаза его тут же потухали, и я видел, что он сдерживает свое желание открыться мне. В эти моменты он казался мне таким, каким я запомнил его, когда прибывших в лагерь мужчин и женщин, спускавшихся по сходням из фургонов, отделяли друг от друга.

Когда от него оттащили его молодую жену, взор у него был такой же вялый, словно он вот-вот умрет.

Рассказав мне о своей работе, он умолк; больше говорить нам было не о чем, и мы знали это.

– Где ты остановился? – спросил он. – Мы обязательно должны встретиться еще раз.

Я ответил.

– “Принц Иоганн”! – воскликнул он. – Но ведь это очень дорого!

– Я никогда не останавливаюсь в дешевых отелях в Германии. – Не знаю, почему я это сказал, просто мгновенно пришедшая в голову мысль… Женщин в Равенсбрюке всегда остригали перед тем, как отправить в газовую камеру, а волосы пропаривали и упаковывали в тюки для отправки на фабрики, производящие матрацы. В дорогих отелях нынешней Германии матрацы были из поролона.

– Значит, еще встретимся? – повторил он, увидев, что я собираюсь уходить.

Я сказал – да, обязательно, но мы не назначили точной даты.

Выйдя на улицу, я подумал, что лучше бы мне вовсе не встречаться с Ротштейном. Интересно, сожалел ли он о том, что я разыскал его? Я оставил его расстроенным: его жгло что-то очень существенное, о чем он хотел поведать мне, но не мог. Мной владело чувство, что я не хочу этого знать.

Он позвонил мне в конце дня. Никогда не забуду я своего легкомыслия.

Он сказал по-английски: “Это я”.

Почему-то я подумал о Поле в этот момент. Затем он сказал:

– Много воды утекло, не так ли?

Солли не называл себя, но хотел дать мне понять, что это он.

– Я приду повидать тебя. Жди меня, – сказал он и повесил трубку.

Итак, он не мог удержать это в себе. Беспокойство было сильнее его. А может быть, он не желал разговаривать в лаборатории: стеклянная перегородка была слишком звукопроницаема? Нет, он решил поговорить со мной уже после того, как я ушел, иначе бы сговорился пообедать или поужинать где-нибудь вместе. Он не доверял телефону: никаких имен. Не доверял тонкой стеклянной перегородке.

Значит, дело не только в его бациллах, или причиной была бактериологическая война? Я все еще думал о Поле и о ложе в “Новом театре комедии”. Это тревожило меня. Тут есть какая-то связь. Но какая?! Поль не позвонил бы мне сюда; я был “горячим”, со мной нельзя связываться, нельзя мне звонить. Его голос был не похож на голос Солли, и он разговаривал со мной только по-немецки. Нет, это не то. Но должна же быть какая-то связь! Я восстановил в памяти весь разговор между мной и Полем, прежде чем нашел эту связь. Поль сказал:

“Нам стало известно, что вы зарезервировали эту ложу”. “Значит, вы обратились в театральную кассу”. “Да”.