Миры обетованные - Холдеман Джо - Страница 31

— С карандашом и кистью ты тоже умеешь ладить, — сказала я. — Сколько времени потребовалось бы тебе, чтобы сделать дюжину картинок?

— Дня два. Три. Если совсем разленюсь — неделю.

— Неделя труда, и ты обеспечен деньгами на три месяца! И ты отказываешься? Да ты лунатик…

Он засмеялся, разлил вино по стаканам.

— Ты хоть пригуби, — попросил он и добавил: — Должно быть, и Джеймс в восторге от моих творческих успехов.

— Нельзя так просто посылать ко всем чертям то, что просто плывет к тебе в руки. Глядите, какая примадонна у нас объявилась! Тебе же нужны деньги, — заметила я.

— Нет, — возразил он, — прежде всего мне нужно самоуважение.

— Что дурного в том, что ты немного потрудишься не головой, а руками? — спросила я.

— Ничего дурного. — Он залпом выпил подстакана и долил вино в стакан. — Я рисую и без заказов. Вот пойду, как обычно, в парк, расставлю свои картинки на скамеечке, буду продавать их прохожим. Может, и надую кого-нибудь.

— Получив за картон в лучшем случае десятую часть того, что тебе платит галерея, — вздохнула я. ч

— О, намного,меньше, чем десятую часть, — поправил меня Бенни. — Но послушай… Ты бы это видела! Они отгрохали афишу с моим портретом; у меня на нем такой глубокомысленный взгляд — закачаешься. А рядом — моя биография, нечто изысканно-путаное, но восхваляющее до небес молодого поэта — никто и не считает мои рисунки за искусство, даже за поделки молодого ремесленника они не идут. Но их раскупают. Раскупают как нечто курьезное, может, как выдумки изобретателя. Кто? Люди, которые легко, словно пригоршню бобов, готовы в любую минуту выбросить на ветер пару тысяч долларов. Просто так…

— Вот именно! — воскликнула я. — Они могут себе это позволить. Если уж им приспичило швырять деньги на ветер, отчего бы этому ветру не дуть в твою сторону?

Бенни покачал указательным пальцем у меня перед носом:

— Это звучит не по-коммунистически.

— Да я и не коммунистка, — возмутилась я.

— Извини. — Он сделал глоток из стакана. — Ты живешь в государстве…

— В Мире.

— Ты живешь во Вселенной, где есть такое государство — твой Мир, и этому государству принадлежит все, что есть там у вас ценного, и оно дает тебе жилье и кормит, взяв тебя на довольствие, и одаривает такими пустячками, как поездка на учебу на Землю, если кому-то кажется, что тебе не мешало бы подучиться в земном университете. Прости, но для меня это — претворенный в жизнь принцип: «От каждого — по способностям, каждому — по потребностям».

Я попыталась говорить спокойным, ровным голосом:

— Одно дело коммунизм — как общечеловеческий идеал. Другое — марксизм. Да и нет на орбите никакого коммунизма. Кроме того, Маркс не мог предвидеть, что в космосе возникнет поселение с самостоятельной экономикой.

— Все правильно, Марианна. — Он взял мои руки в свои теплые ладони. — Но когда мы видим нечто, потребляющее овес и выдающее в качестве отходов дерьмо, и ты при этом утверждаешь, что это не лошадь, а «бьюик», я согласен — пусть оно называется «бьюиком». От перемены названия суть явления не меняется.

Я с трудом подавила в себе желание вылить вино Бенни на штаны.

— Ты у нас поэт, — сказала я. — Витаешь в облаках — витай на здоровье. Но сделай милость, не снисходи до меня, грешной, со своими заумствованиями.

— Это ты снизошла до меня, — сказал Аронс.

— Ты всерьез так думаешь? Сожалею, — вздохнула я. — По-моему, у тебя каша в голове.

— Вот сейчас ты близка к истине. — Бенни оставил в покое мои руки, допил вино из стакана и откинулся на спинку стула. Судя по его спокойному, задумчивому взгляду, он собирался с мыслями. — Да, каша в голове! Но отчего? Каждый, кто видит мир таким, каков он есть, повсюду видит хаос. А искусство — это способ, это попытка хоть как-то, на время, упорядочить хаос. Способ, конечно, несовершенный, поэтому-то искусство и вечно. Каждый, кто берется творить, не испытывая в душе чувство растерянности, смятения, — проходимец в искусстве.

— По отношению ко многим — в высшей степени несправедливо, — сказала я.

— Ничего не имею против дилетантов, — скороговоркой объяснил Бенни. — Их увлечение — самолечение, и оно им обходится дешевле, чем лечение у психотерапевта. Но когда метры уверяют, что им известно, что собой представляет Человек и в каких отношениях он находится с Мирозданием, это не что иное, как обман, поденщина на потребу публике. Пропаганда ложных ценностей.

Дабы заткнуть ему рот, я наполнила его стакан вином.

— Даже если это и правда, какое отношение все это имеет к твоему рисованию? Оно имело бы отношение к твоей литературе, когда бы ты выпендривался, перегружая, к примеру, стихи аллитерациями, чтобы поднять их коммерческую или не знаю уж какую иную стоимость. Но ты вот здесь только что сам меня уверял, что не относишься к своим картинкам серьезно, — вполне логично развивала я мысль. — . Здесь-то ты — дилетант!

— Именно так. Я рисую от скуки или чтобы расслабиться, и мне нет дела, что станет с моими картинками потом. Мне нравится дарить их друзьям, — сказал Бенни. — Мне приятно отдавать их прохожим за мизерную цену. Иногда хватает на ужин, иногда это — квартплата за пару дней. Галерея же собирается фактически оплачивать все мои счета, мою жизнь.

— Ну и что в этом плохого? — спросила я. — У тебя будет легкая жизнь!

— Ладно. Ты любишь давить на людей. Ты умеешь их дожимать. Почему бы тебе самой, однако, не одеться повульгарней и не присоединиться к тем дамам, что посиживают в баре в юбках с разрезами до пупа? Ночь в неделю — и ты вернешься в Ново-Йорк с суммой, в два раза превышающей ту, с которой ты ступила на Землю.

Я схватилась за край стола. Я набрала полные легкие воздуха.

— Но ты не продаешь свои ноги, — мягко сказал Бенни. — Ты даришь их друзьям. И тебе доставляет удовольствие, когда ты видишь, что друзья оценивают твои дары по достоинству.

Прежде чем я успела решить, не пора ли поставить наглеца на место — никакой другой аналогии, кроме секса, он, конечно, провести не мог, — я услышала, что в соседней с нами кабинке кто-то наливает пиво или вино, и оглянулась. Там сидел Хокинс. Я помахала ему рукой.

— Веди себя как ни в чем не бывало, — посоветовала я Аронсу. — Здесь сотрудник ФБР. Тот, о котором я тебе как-то говорила.

— Боже! — занервничал Аронс. — Есть в этом заведении служебный выход?

— Не будь идиотом, — зашипела я на Бенни.

— Никакого идиотизма, — обиделся Бенни. — Естественно прогрессирующая шизофрения. Ты что, на все сто процентов уверена в том, что за нами и здесь не приглядывают?

— Ты думаешь, у них на службе столько народу, что они к каждому столику каждой забегаловки готовы приставить по офицеру ФБР? — спросила я. — Но даже если и так. Что подозрительного в том, что Джефф по пути на занятия заглянул в кафе?

— А ему не покажется подозрительным, что мы тут сидим? — прошептал Аронс.

— Говори громко, четко. Нам с тобой не о чем шушукаться, — приказала я.

Он откашлялся. ;

— Но отчего у меня ощущение, что на моем горле затягивается петля? — спросил он.

— Нервы на взводе, — сказала я. — А теперь заткнись.

Прежде чем войти к нам в кабинку, Джефф сделал остановку у стойки бара, прихватил с собой вино. Несмотря на всю свою внешнюю, а может, и внутреннюю холодность, он держался с людьми неизменно вежливо, тактично. Вот и сейчас Джефф не изменил себе.

Я предложила Хокинсу стул, представила мужчин друг другу.

— Никогда прежде не встречался с поэтом, — сказал Хокинс. — Что вами опубликовано?

Он сразу взял верный тон, задал правильный вопрос. Обычно люди спрашивали: «Вами чтонибудь опубликовано?», и Бенни, когда бы он хотел уклониться от разговора, мог ответить: «Нет. Я пишу в стол. Просто мне нравится называть себя поэтом».

Бенни перечислил Джеффу названия своих книг.

— Последнее время я мало пишу. Какие-то строки приходят на ум, я их не записываю. И приходят другие.

Хокинс кивнул: