Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке) - Верн Жюль Габриэль - Страница 32

Мишель проходил молчаливыми улицами; снег смягчал звук шагов редких прохожих, экипажи не ездили, было темно.

— Который может быть час? — подумал юноша.

— Шесть часов, — ответили ему часы больницы Сен-Луи.

— Вот часы, чье единственное предназначение — измерять страдания, — заключил Мишель.

Он продолжал свой путь, движимый навязчивой идеей, мечтая о Люси; иногда юноше не удавалось удержать в своем воспаленном воображении ее образ: он старался помимо воли. Мишель был голоден, даже не подозревая об этом. Привычка.

В морозном, обжигающем воздухе небо блистало бесподобной красотой, взгляд терялся в бесконечности великолепных созвездии. Не отдавая себе в том отчета, Мишель созерцал встававшие на восточном горизонте три звезды, образующие пояс великолепного Ориона.

От улицы Приют красавиц до Печной[74] путь неблизкий. Надо пересечь почти весь старый Париж. Мишель пошел самой короткой дорогой, он направился сначала на улицу Храмового Предместья, спустился по ней до пересечения с улицей Водокачки, затем по прямой, улицей Тюрбиго, вышел к Центральному рынку.

Оттуда за несколько минут он добрался до Пале Руаяль, в чьи галереи он вошел через пышный портал в конце улицы Вивьен.

Сад внутри был печальным и пустынным; его целиком покрывал гигантский белый ковер, на котором не виднелось ни пятнышка, ни тени.

— Жалко топтать его, — вздохнул Мишель. Он даже не замечал, как продрог.

В конце галереи Валуа юноша обнаружил ярко освещенный цветочный магазин. Он поспешил зайти туда и очутился в настоящем зимнем саду. Редкие растения, зеленеющие кустарники, букеты свежераспустившихся цветов, чего там только не было.

Внешний вид горемыки настораживал: директор заведения не мог понять, что делает здесь, в богатом цветнике, так бедно одетый молодой человек. Контраст был вопиющим, и Мишель сразу его почувствовал.

— Что вам угодно? — спросил недружелюбный голос.

— Сколько вы можете дать мне цветов на двадцать солей?

— На двадцать солей? — вскричал торговец тоном высшего презрения. — В декабре месяце!

— Хотя бы один цветок, — промолвил Мишель.

— Ладно, подадим ему милостыню! — сказал себе торговец.

И он протянул молодому человеку букет полуувядших фиалок. Но двадцать солей взял.

Мишель вышел. Потратив последние деньги, он испытывал странное чувство, полное иронии по отношению к самому себе.

— Вот я и без единого соля, — воскликнул он, улыбаясь одними губами, в то время как взгляд его оставался суровым. — Ладно! Зато моя маленькая Люси будет довольна. Какой красивый букет!

Он подносил к лицу горстку завядших цветов и упивался их отсутствующим ароматом.

— Она будет так счастлива — фиалки посреди жестокой зимы! Вперед!

Юноша добрался до набережной, пересек Сену по Королевскому мосту, углубился в квартал Инвалидов и Военного училища (этот квартал свое название сохранил) и спустя два часа после того, как покинул улицу Приют красавиц, оказался на Печной.

Сердце его билось учащенно, он не ощущал ни холода, ни усталости.

— Я уверен, она ждет меня! Уже так давно мы не виделись!

Тут вдруг Мишеля коснулось сомнение:

— Не могу же я все-таки прийти в момент, когда они обедают, это было бы неприличным! Им пришлось бы меня приглашать! Который сейчас час?

— Восемь часов, — ответила церковь Святого Николая, чей шпиц четко рисовался на фоне чистого неба.

— О, — продолжал размышлять юноша, — в этот час все уже отобедали!

Он направился к дому № 49, тихонько постучал в дверь: он хотел сделать сюрприз.

Дверь отворилась. В момент, когда Мишель бросился вверх по лестнице, его окликнул консьерж.

— Куда это вы направились? — спросил он юношу, меряя того глазами с ног до головы.

— К месье Ришло.

— Его здесь нет.

— То есть как его здесь нет?

— Его здесь больше нет, если вам так больше нравится.

— Месье Ришло здесь больше не живет?

— Нет, уехал!

— Уехал?

— Выставлен за дверь!

— За дверь? — вскричал Мишель.

— Он был из тех типов, у которых отродясь не бывает в кармане и соля, когда приходит момент платежа. У него описали имущество.

— Описали имущество, — повторял Мишель, дрожа с ног до головы.

— Описали имущество и выгнали.

— Куда? — спросил юноша.

— Понятия не имею, — ответил государственный чиновник, принадлежавший, учитывая квартал, лишь к девятому классу.

Мишель, сам не ведая как, очутился на улице. Он чувствовал, что у него от ужаса волосы встают дыбом, а голова начинает кружиться. На него было страшно смотреть.

— Описали имущество, — повторял он на бегу, — выгнали! Значит, ему холодно, он голоден.

И несчастный юноша, воображая себе, как, должно быть, страдают все, кого он любит, сам ощутил пронизывавшую его острую боль от голода и холода, о чем, было, забыл.

— Где они? Чем живут? У дедушки не осталось ни соля, значит, ее уволили из коллежа, ее ученик, наверное, его бросил, негодяй, мерзавец! Если бы я только его знал…

— Где они? — беспрестанно повторял Мишель, — где они? — вопрошал он какого-нибудь спешащего прохожего, принимавшего юношу за помешанного.

— Она, может быть, подумала, что я покинул ее в несчастье!

При этой мысли Мишель почувствовал, как у него подгибаются колени, он едва не упал на слежавшийся снег, но отчаянным усилием удержался на ногах. Он не был способен идти, но пустился бегом, ибо нестерпимая боль иногда вынуждает человека совершать невозможное.

Он бежал, куда глаза глядят, без цели и мысли, и вскоре наткнулся на здание Образовательного Кредита. В панике юноша бросился прочь.

— О, науки! — восклицал он, — о, промышленность!

Мишель повернул обратно. В течение часа он плутал посреди приютов и больниц, сгрудившихся в этом уголке Парижа: приютов Больных Детей, Юных Слепых, Марии-Терезии, Подкидышей, Родильного Дома, больниц Миди, Лярошфуко, Кошен, Лурсин. Ему никак не удавалось выбраться из этого квартала страданий.

— Не хочу же я попасть в одно из этих заведений, — твердил он себе, а некая неведомая сила будто толкала его туда.

Он узнал ограду кладбища Монпарнас.

— Скорее сюда, — подумал Мишель.

Как пьяный, он бродил по этому полю мертвых.

Наконец, сам не зная как, он выбрался на Севастопольский бульвар в его левобережной части,[75] миновал Сорбонну, где еще читал с огромным успехом свой курс вечно пылкий, вечно молодой г-н Флуренс.

Несчастный безумец оказался наконец на мосту Сен-Мишель; уродливый фонтан был целиком скрыт под коркой льда и много выигрывал, будучи невидимым.

По набережной Августинцев Мишель дотащился до Нового моста и оттуда рассеянным взором стал вглядываться в Сену.

— Неудачное время для отчаявшихся, — воскликнул он, — нельзя даже утопиться!

Действительно, река была полностью скована льдом, экипажи могли пересекать ее без опаски. Днем на реке торговали в многочисленных лавчонках, а вечерами там и сям вспыхивала веселая иллюминация.

Плотина на Сене почивала под сугробами снега. В этом замечательном сооружении воплотилась великая идея, высказанная Араго в девятнадцатом веке: перекрыв реку, Париж располагал в период низкой воды мощностью в четыре тысячи лошадиных сил. Эта энергия ничего не стоила и производилась бесперебойно.

Турбины поднимали на высоту пятидесяти метров десять тысяч квадратных дюймов воды, а каждый дюйм означал двадцать кубометров воды за сутки. Посему жители города платили за воду в сто семьдесят раз дешевле, чем раньше; они получали тысячу литров за три сантима и имели право расходовать пятьдесят литров в день.

Более того, поскольку вода в трубах была всегда под давлением, улицы поливались из шлангов, а на случай пожара каждое здание располагало достаточным количеством воды под очень высоким напором.

Перебираясь через плотину, Мишель различил глухой шум турбин Фурнейрона и Нешлена, безостановочно вращавшихся под ледяным панцирем. Остановившись там в нерешительности, — должно быть, им владела идея, в которой он не отдавал себе отчета, — он повернул назад и оказался перед зданием Института.[76]