Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке) - Верн Жюль Габриэль - Страница 15

— Да, чтобы ударить от души, характера потребуется немало, — заметил Жак.

— И еще больше, чтобы этот удар удачно отразить, — отпарировал Кенсоннас. — Ну ладно, друзья, может быть, вы и правы в каком-то смысле, и я, не исключено, посоветовал бы вам стать солдатами, если бы еще существовала армия; достаточно немного пофилософствовать, и выйдет, что служба в армии — хорошее ремесло! Но раз уж Марсово поле превращено в коллеж, надо отказаться от мысли о войне.

— К этому вернутся, — возразил Жак. — В один прекрасный день случатся непредвиденные осложнения…

— Я не верю ни одному твоему слову, мой храбрый друг, потому как воинственные идеи уходят в прошлое и даже понятия о чести вместе с ними. Когда-то во Франции боялись стать смешными, а всем известно, что стало теперь с представлениями о чести! На дуэлях больше не бьются, это вышло из моды; либо заключают сделку, либо подают в суд. А если больше не бьются ради чести, станут ли делать это ради политики? Если люди не желают более брать в руку шпагу, с какой стати правительствам вытаскивать ее из ножен? Боевые сражения никогда не были столь частыми, как во времена дуэлей. Нет больше дуэлянтов — нет и солдат.

— Ну, эта порода возродится, — настаивал Жак.

— С какой стати, ведь торговые связи сближают народы. Разве не вложены в наши коммерческие предприятия банкноты англичан, рубли русских, доллары американцев? Разве деньги не враг свинцу, а кипа хлопка не стала заменой пуле?[33] Осмотрись, Жак! Разве не превращаются англичане, пользуясь правом, в котором сами отказывают нам, в крупнейших землевладельцев Франции? Им принадлежат колоссальные территории, почти целые департаменты, и не завоеванные, а оплаченные, что надежнее! Мы не обратили на это внимания, пустили на самотек; а в результате они завладеют всей нашей землей и возьмут реванш за захват Англии Вильгельмом-Завоевателем.

— Дорогой мой, — ответствовал Жак, — запомни, что я сейчас скажу, а вы, молодой человек, послушайте, ибо это — кредо века. Сказано: «Что знаю я?» — это в эпоху Монтеня, может быть, даже Рабле; «А мне какое дело?» — это девятнадцатый век. Теперь же говорят: «А какую прибыль это принесет?» Так вот, в день, когда война сможет стать прибыльной, уподобившись промышленному предприятию, она и разразится.

— Ну уж, война никогда не приносила никакой прибыли, особенно во Франции.

— Потому что дрались за честь, а не за деньги, — возразил Жак.

— Так что же, ты веришь, что грядет армия бесстрашных торговцев?

— Вне сомнения. Вспомни американцев и их ужасную войну 1863 года.

— Ладно, дорогой мой, но такая армия, ведомая в бой страстью к наживе, станет армией не солдат, а отвратительных грабителей!

— Она тем не менее продемонстрирует чудеса отваги, — упорствовал Жак.

— Воровские чудеса, — отрезал Кенсоннас. Все трое рассмеялись.

— И вот к чему мы пришли, — продолжил пианист. — Мишель — поэт, Жак — солдат, Кенсоннас — музыкант, и все это в эпоху, когда больше нет ни музыки, ни поэзии, ни армии! Мы просто идиоты! Ну ладно, мы разделались с обедом, он был весьма содержательным, по крайней мере в том, что касается беседы. Перейдем к иным упражнениям.

После того как со стола было убрано, он вернулся в отведенную ему нишу, и фортепьяно снова заняло свое почетное место.

Глава VIII

Где речь идет о старинной и современной музыке и о практическом применении некоторых инструментов

— Наконец-то мы уделим немного внимания музыке, — воскликнул Мишель.

— Только не надо современной музыки, — сказал Жак, — она слишком трудна…

— Для понимания — да, — ответил Кенсоннас, — для сочинения — нет.

— То есть как? — спросил Мишель.

— Сейчас объясню, — продолжил Кенсоннас, — и подкреплю мои слова выразительным примером. Мишель, потрудись открыть фортепьяно.

Юноша повиновался.

— Хорошо. А теперь садись на клавиши.

— Как? Ты хочешь…

— Садись, говорю тебе.

Мишель опустился на клавиатуру инструмента, издавшего душераздирающий звук.

— Знаешь ли ты, что ты сейчас делаешь? — спросил пианист.

— Понятия не имею!

— Святая невинность, ты упражняешься в современной гармонии.

— Точно! — вставил Жак.

— Да, то, что ты извлек из фортепьяно, это попросту современный аккорд. И уж совсем страшно становится от того, что нынешние ученые берутся дать этому научное объяснение! Раньше лишь некоторым нотам было дозволено соединяться друг с другом; с тех пор их примирили, и они больше не ссорятся между собой, они для того слишком хорошо воспитаны!

— Но результат не становится от этого менее неприятным, — заметил Жак.

— Что хочешь, друг мой, нас привела к этому сама логика вещей; в прошлом веке некто Рихард Вагнер, некий мессия, которого недораспяли, изобрел музыку будущего, и мы до сих пор терпим ее иго; в его время уже обходились без мелодии, он счел нужным выставить за дверь и гармонию, в результате горница оказалась пустой.

— Но, — заговорил Мишель, — это все равно как если бы писать картины без рисунка и без красок.

— Именно так, — ответил Кенсоннас. — Ты говоришь о живописи, но она не входит в число французских искусств. Она пришла к нам из Италии и Германии, и я не так переживал бы ее профанацию. В то время как музыка — дитя, выношенное в нашем чреве…

— А я считал, — откликнулся Жак, — что музыка родом из Италии.

— Ошибаешься, сын мой. До середины шестнадцатого века французская музыка господствовала в Европе. Гугенот Гудимель был учителем Палестрины,[34] а самые старые, самые наивные мелодии имеют галльское происхождение.

— До чего же мы докатились, — вздохнул Мишель.

— Да, сын мой, под предлогом использования новых методов партитуру строят теперь на одной-единственной ноте — долгой, тягучей, бесконечной. В Опере она начинается в восемь вечера и заканчивается без десяти минут двенадцать. Продлись она пятью минутами дольше, и дирекции пришлось бы платить штраф и удваивать вознаграждение охраны.

— И никто не протестует?

— Сын мой, музыку теперь не дегустируют, ее проглатывают! Горстка артистов попробовала бороться, твой отец был в их числе. Но после его смерти более не написали ни одной ноты, достойной так называться! Нам остается либо сносить тошнотворную «Мелодию девственного леса», пресную, путаную, нескончаемую, либо выслушивать гармонический грохот, столь трогательный пример которого ты только что выдал, усевшись на фортепьяно.

— Печально! — сказал Мишель.

— Ужасно, — отозвался Жак.

— Кстати, друзья мои, — продолжил Кенсоннас, — замечали ли вы, какие у нас большие уши?

— Нет, — ответил Жак.

— Так сравни их с античными или же средневековыми ушами, изучи картины и скульптуры — и ты устрашишься: уши увеличиваются в той же мере, в какой рост человека уменьшается. Красивы же мы станем когда-нибудь! И что же, друзья мои, натуралисты раскрыли причину такого вырождения: виной тому музыка, мы живем в век зачерствевших барабанных перепонок и фальшивого слуха. Согласитесь, нельзя безнаказанно в течение века впрыскивать себе в уши Верди или Вагнера, не причиняя вреда нашему органу слуха.

— Этот проклятый Кенсоннас наводит ужас, — пожаловался Жак.

— Но послушай, — возразил Мишель, — ведь в Опере еще дают старые шедевры.

— Знаю, — ответил Кенсоннас. — Поговаривают даже о том, чтобы возобновить там «Орфея в аду» Оффенбаха с речитативами, введенными в его шедевр Шарлем Гуно, и не исключено, что это позволит заработать немного денег — благодаря балету! Чего требует просвещенная публика, друзья мои, так это танцев! Подумать только, соорудили монумент стоимостью в двадцать миллионов, и в первую очередь для того, чтобы там кувыркались какие-то попрыгуньи; поневоле пожалеешь, что не родился от одного из этих созданий! «Гугеноты» сведены к одному акту и служат лишь вступлением к модным балетным номерам. Трико балерин сделали столь совершенно прозрачными, что их не отличишь от живой натуры, и это развлекает наших финансистов. Впрочем, Опера уже стала филиалом Биржи: там так же кричат, сделки обговаривают, не понижая голоса, а до музыки никому нет дела. Справедливости ради скажем, что исполнение оставляет желать лучшего.