Домашний совет - Алексин Анатолий Георгиевич - Страница 10

– А что такое? – спросил он, выигрывая время для раздумий.

– Повторяю, – сказала мама, – тебя предупреждали о том, что олимпиада переносится?

Следовательская интонация становилась все определеннее.

– Его предупреждали, – с тяжелым спокойствием произнес отец. – Это безусловно.

– Я хочу равноправия! – Мама протянула руки, ожидая, что искомое равноправие положат ей на ладони. – Почему ты, Василий, когда речь идет о Сане, исходишь из того, что он ничего дурного сознательно сделать не может, а в данном случае берешь старт с другой стороны?

Если маме где-нибудь и удалось добиться равноправия, так это на семейных советах: здесь не учитывался ни возраст, ни пол. Мы, школьники, могли спорить с отцом и даже с самой мамой, а они могли наступать друг на друга. Хотя отец ни разу этим правом не воспользовался. Ни разу… до того вечера.

– Ты даже не произнес свое любимое «если я, конечно, не заблуждаюсь», – продолжала мама.

– Это слишком серьезный проступок. – с тяжелой уверенностью возразил ей отец.

– А если проступка нет?

– Я думал, Саня знает, что олимпиаду перенесли, – схватился за соломинку почти утопавший Владик.

– Зачем же тебя просили сообщить ему это? – поинтересовалась мама, сражаясь за абсолютное равноправие.

– Я думал так… на всякий случай. Чтобы он не забыл.

– И почему ты не передал?

– Ты знала об олимпиаде? – вопросом ответил Владик.

– Нет, я, к сожалению, была не в курсе.

– И я… Зачем же было обнаруживать, что я знаю? Раз он ото всех скрывал!

– Не ото всех, – возразил отец. – Я, например, даже посоветовал проконсультироваться с Саввой Георгиевичем.

– И Саня пошел к нему? – с нервной небрежностью спросила мама. – Ты поднялся?

– Поднялся… – ответил я.

Воцарилось молчание. Владик ничего не понимал. Кроме того, что о нем на время забыли.

– Почему ты ответил мне столь многозначительно? – тихо спросила мама.

Вновь наступила тишина. Мама, приняв какое-то решение, далекое от олимпиады начинающих физиков, встала и, сильно прижав уши ладонями к голове, покинула кухню.

Отец вышел за ней в коридор.

– Сейчас как раз тот момент… – послышался мамин голос. – Я обязана.

– Вероятно. Если я, конечно, не заблуждаюсь. Они вернулись на кухню.

– Саня и Владик… – начала мама, все еще сжимая голову ладонями. – Отец уже давно знает. А вам я должна сообщить о событии, которое никак не повлияет на вашу жизнь, никак не отразится на ней! – Мама протянула руки вперед, потом спрятала за спину. Она не знала, куда их девать. – Все останется по-прежнему. Фактически мы будем жить одним домом…

Я подумал, что мама иногда говорит чересчур длинно. И что вообще на свете произносится слишком много слов, которые надо вынести за скобки для того, чтобы внутри скобок осталась истина в ее чистом виде.

– Мама и Савва Георгиевич ни в чем перед нами не виноваты, – твердо сказал отец. И повернулся ко мне: – Поверь… друг мой.

– Я верю.

Покинув наш последний домашний совет, я выбежал на улицу, где уже очень резко ощущалось охлаждение природы к провинившемуся перед ней человечеству. Мне всегда казалось, что осень и весна не вполне самостоятельные, а как бы «переходные» возрасты года: от лета к зиме и наоборот. Май в тот вечер перепутал, забыл, к какому возрасту ему надо держать курс. В пору было надеть пальто или плащ, но мне не хотелось возвращаться.

– Куда ты, Саня? Все будет по-прежнему! – догнал меня из окна мамин голос.

Это были бессмысленные обещания, и я остановился только на углу, у автоматной будки. Позвонил Ирине и попросил ее выйти ко мне на минутку.

Она вышла с собакой. Лучший друг человека ни разу не унизил свою хозяйку в моих глазах: не поднял ногу возле забора, дерева или столба. Обычно он смотрел на нас так, будто собирался принять участие в предстоящем разговоре.

На все возможные случаи жизни и для любых погодных условий у Ирины находилась соответствующая одежда – современная, но не разлучавшая се с образом знаменитой Кармен. Если бы на город обрушился тайфун, я уверен, она бы и его встретила во всеоружии моды и вкуса.

Сейчас Ирина была в кожаной куртке с поднятым воротничком, на который ниспадали крупные цыганские серьги. Она не ждала моего звонка, но застать ее врасплох было нельзя.

– Ты пришел убеждать меня, что ни в чем не виноват? И что родственник твой – негодяй? Я верю. Но Марии Кондратьевне от этого будет не легче.

– Ты не знаешь самого главного.

– Главного? Для Марии Кондратьевны или для тебя?

– Для меня… Мама с отцом расходятся.

Она остановилась. Лучший друг человека приподнял уши.

– Куда расходятся?

– На разные этажи. Мама поднимается к Савве Георгиевичу. Насовсем.

– К Чернобаеву?! Откуда ты знаешь?

– У нас был домашний совет. Самый последний… Он принял исторические решения.

– Какие?

– Маме разрешено уйти к члену-корреспонденту. Она, отец и мы с Владиком должны думать, что ничего не изменилось, ничего особенного не произошло. Еще совет постановил, что и в этом случае должно быть соблюдено равноправие: один из нас, близнецов, поднимется вместе с мамой, а другой останется на первом этаже.

– И кто же поднимется?

– Отец сказал: «Саня, останься со мной». Я согласился.

– Не может быть!

Когда я сообщил, что мама с отцом расходятся, она этого не воскликнула.

– Почему… не может быть? Я хочу остаться с отцом.

– Права Мария Кондратьевна! – еще убежденней воскликнула она.

– В чем?

– Подмял тебя родственничек. Подмял! Ты и здесь уступил ему. Вернее, и здесь отступил!

Круглые серьги плясали по кожаному воротничку. Ирина кричала:

– Какая разница – жить на первом этаже или на четвертом? Ведь это же в одном доме!

– Мама тоже сказала, что наши семьи будут одним домом.

– Она совершенно права!

– Почему же ты… волнуешься? Если нет никакой разницы?

– Потому что ты балбес! – Впервые она назвала меня так. – Ну и балбес! Я даже не представляла себе, что ты такой страшный балбес!..

Лучшему другу человека это слово не понравилось: он внезапно напрягся, присел на задние лапы и протестующе, зло залаял на свою хозяйку.

– А тебе что? Только тебя не хватало! Ирина ударила ЛДЧ поводком. Он попался под горячую руку.

– За что… ты?

– Не вмешивайся! Это не твоя собака.

И чтобы доказать, что пудель принадлежит ей, Ирина еще и еще ударила его поводком.

Лучший друг человека умолк. Но не поджал хвост, а продолжал пружинисто опираться на задние лапы, как бы готовый к прыжку.

– Человек во гневе выражает не столько свои убеждения, сколько ощущения. В таких случаях надо переждать, – давно объяснил мне отец.

После сцены возле подъезда Ирины я стал напряженно «пережидать». Она не замечала меня, хоть я все время старался попадаться ей на глаза. Прошло полтора месяца… В школе я уже не мог увидеться с ней: десятилетняя эпопея контрольных, заданий на дом и ответов у доски завершилась. Но впереди было предэкзаменационное собеседование в университете, гае нам с ней предстояло встретиться.

Вспомнив, что фотограф однажды сказал мне: «Тебя выгодней всего брать в полупрофиль», я решил чаще поворачиваться к Ирине полупрофилем.

«Встретимся с ней как ни в чем не бывало! – думал я. – Человек во гневе не выражает своих истинных убеждений. К тому же я переждал столько дней…» Я понял, что стоит поступать на мехмат и чего-то достигать в жизни, если Ирина будет свидетельницей этого. Если она это оценит…

Я улизнул из дома рано, почти на рассвете. И один… Чтобы Владик не видел, как я подойду к Ирине, и не слышал, как скажу ей, что очень соскучился.

Долго я курсировал перед громадой университетского здания. Я не думал о собеседовании с кандидатами и доцентами. Я ждал «собеседования» с ней. Это стало главным ожиданием в моей жизни.

И вдруг я увидел Ирину и Владика. Они шли… держась за руки. Заметив меня, она панически вздрогнула и отдалилась от него на полшага. Я, не оборачиваясь, вошел в здание.