Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении - Ильенков Эвальд Васильевич - Страница 6

Еще острее проблема выступает при анализе таких обобщений, которые уже невозможно оправдать как непосредственное выражение общего между вещами и явлениями, данными в созерцании, обобщений, в которых содержится знание, прямо противоречащее общему в образах созерцания.

Положение физики Галилея-Ньютона, согласно которому тело, к которому приложена постоянная сила, движется с ускорением, в эмпирическом опыте, в фактах, открытых эмпирическому созерцанию, не оправдывается.

Общему в опыте гораздо больше соответствует Аристотелевское мнение о постоянстве скорости такого тела.

Закон Ньютона оказывается истинным лишь при отвлечении от ряда условий, которых "на самом деле", эмпирически, отключить нельзя.

Кант вплотную подходит к выводу, что подлинная задача логического анализа теоретических обобщений, подлинная задача Логики как науки, заключается в выявлении категориальных оснований, как высших оснований теоретического обобщения, теоретической абстракции, -- чем и подготовил почву для гегелевской логики. Но категории Логики -- такие категории, как сущность, явление, общее, индивидуальное, целое, часть и т.д., -- в максимальной мере обнаруживают трудность, совершенно непреодолимую для метафизического мышления: они уже никак не могут быть объяснены и оправданы как простое выражение "общего" в чувственно-созерцаемых явлениях. В этом убедился уже Локк в своих попытках проанализировать категорию "субстанции".

Подлинным основанием этих категорий -- что показали впервые Маркс и Энгельс -- является не созерцание, а чувственно-практическая деятельность общественного человека, целесообразная деятельность, активно изменяющая внешний мир. И критика Канта, расшатавшая "точку зрения созерцания", поставила вопрос о связи теоретической деятельности субъекта с деятельностью целенаправленного изменения чувственно-данного мира явлений. И в этом свете совершенно по-новому предстала перед философией проблема познания в целом и проблема связи абстрактного и конкретного, в частности.

5. ПРОБЛЕМА КОНКРЕТНОГО В ИДЕАЛИСТИЧЕСКОЙ ДИАЛЕКТИКЕ ГЕГЕЛЯ

Гегель, завершивший дело Канта, Фихте и Шеллинга, самой логикой вещей был подведен к необходимости диалектически поставить вопрос о соотношении теоретической абстракции с чувственно-данной реальностью. Сама чувственно-данная человеку реальность впервые была осознана им с исторической точки зрения, как продукт истории, как продукт деятельности самого человека. Но этот анализ сразу же вскрыл дополнительные трудности, решение которым сам Гегель дал по существу идеалистическое.

Проанализируем его позицию. Рассматривая абстрагирующую деятельность субъекта, Гегель сразу же отмечает ее зависимость от активного, от практического отношения человека к миру вещей, событий, явлений, фактов. В этом отношении чрезвычайно показательна его малоизвестная у нас работа "Wer denkt abstrakt?" ("Кто мыслит абстрактно?"). Написанная в стиле газетного фельетона и явно имитирующая способ изложения философских вопросов французскими материалистами, эта статья остроумно и популярно излагает фундаментальные идеи гегелевской "Феноменологии духа".

Гегель прежде всего снисходительно вышучивает то антикварное почтение к "абстрактному", которое основывается на представлении о научном мышлении как о некоей таинственной области, вход в которую доступен лишь посвященным и недоступен "обыкновенному человеку, живущему в мире "конкретных вещей".

"Мыслить? Абстрактно? -- Спасайся кто может!" -- пародирует Гегель реакцию читателя, воспитанного в духе таких взглядов, на приглашение поразмыслить над проблемой абстрактного и конкретного.

На ряде забавных притч-анекдотов Гегель иллюстрирует свою мысль: нет ничего легче, чем мыслить абстрактно. Абстрактно мыслит каждый, на каждом шагу, и тем абстрактнее, чем менее образованно, развито его духовное Я, -- и, наоборот, вся трудность заключается в том, чтобы мыслить конкретно.

"Ведут на казнь убийцу, -- рассказывает Гегель. -- Для обычной публики он -- убийца и только. Дамы, может статься, отметят, что убийца сильный и красивый мужчина. Публика найдет это замечание отвратительным -- как, убийца красив? как можно мыслить столь превратно, назвать убийцу красивым? сами, должно быть, не лучше! -- Это проявление нравственной испорченности, царящей в высших кругах, -- прибавит, может быть, священник, привыкший заглядывать в глубину вещей и сердец. Знаток людей, напротив, рассмотрит ход событий, сформировавший этого преступника, откроет в истории его жизни, в его воспитании, влияние дурных отношений между отцом и матерью, обнаружит, что когда-то этот человек за более легкий проступок был наказан с чрезмерной суровостью, ожесточившей его против гражданского порядка, его первое противодействие последнему, превратившее его в отщепенца и в итоге сделавшее путь преступления единственно возможным для него способом самосохранения. Публика, -- доведись ей услышать все это, -- воскликнет: он хочет оправдать убийцу!

Вспоминается же мне, как в дни моей молодости некий бургомистр жаловался на сочинителей, которые дошли-де до того, что пытаются потрясать основы христианства и правопорядка; один из них даже защищает самоубийство. Ужасно, неслыханно ужасно! -- Из дальнейших расспросов выяснилось, что он имеет в виду страдания молодого Вертера..."

"Это и называется мыслить абстрактно, -- резюмирует Гегель, -- не видеть в убийце ничего сверх того абстрактного, что он убийца, и гасить в этом простом качестве все остальные качества человеческого существа".

"Совсем иное -- сентиментальное, изысканное высшее общество Лейпцига. Оно осыпало цветами и увивало венками колесо и привязанного к нему преступника. Это -- опять-таки абстракция, хотя и противоположная. Христиане любят выкладывать крест розами, или, вернее, розы крестом, сочетать розы и крест. Крест есть очень давно превращенная в святыню виселица, колесо. Теперь он утратил одностороннее значение орудия бесчестящей казни, и совмещает в одном образе высшее страдание и глубочайшее унижение с радостнейшим блаженством и божественной честью. Крест же лейпцигцев, увитый фиалками и чайными розами, есть примиренчество в духе Коцебу, способ неопрятного лобызания сентиментальности с дрянью..."

"Эй, старая, ты торгуешь тухлыми яйцами, -- сказала покупательница торговке. -- Что? -- возразила та. -- Мои яйца тухлые? Сама ты тухлая! Ты мне смеешь говорить такое про мой товар? Ты? У которой папашу вши заели, мамаша с французами шашни водила, а бабка померла в богадельне! Ишь, целую простыню на свой платок извела! Известно, небось, откуда у тебя все эти шляпки да тряпки! Не будь офицеров, такие, как ты, не щеголяли бы в нарядах. Порядочные-то женщины больше за домом смотрят, а таким, как ты, самое место в каталажке! Заштопай лучше дырки на чулках! -- Короче говоря, торговка ни единого зернышка в ней не заметит. Она мыслит абстрактно, и подытоживает все, начиная со шляпки покупательницы и кончая платками и простынями, вкупе с папашей и прочей родней -- исключительно в свете того преступления, что та посмела назвать ее яйца тухлыми. В ее глазах все окрашивается в цвет этих тухлых яиц, тогда как те офицеры, о которых упоминает торговка (если они, конечно, имеют сюда какое-нибудь отношение -- что весьма сомнительно), наверное, предпочли бы заметить совсем иные вещи..."

"У австрийцев положено бить солдата и солдат поэтому -- каналья. Ибо тот, кто обладает лишь пассивным правом быть битым, и есть каналья. Рядовой в глазах офицера и имеет значение абстрактной отвлеченности некоторого долженствующего быть битым субъекта; с которым господин в униформе и с темляком вынужден возиться, хотя это занятие хуже горькой редьки..."

В этом рассуждении Гегеля и в подборе иллюстраций к нему можно обнаружить все характерные черты его концепции, -- диалектики, основывающейся на объективно-идеалистическом понимании вопроса об отношении мышления к чувственно-данной реальности, -- концепции, развернутой в "Феноменологии духа". Нетрудно заметить, что Гегель, в отличие от своих предшественников, прекрасно видит и все время подчеркивает ту связь, которая существует между простейшей абстрагирующей деятельностью и практически-целенаправленным отношением человека к миру окружающих его вещей и явлений. При этом абстрагирующий субъект у Гегеля уже не отвлеченный гносеологический робинзон, а человек, совершающий свою духовную деятельность внутри определенной системы отношений с другими людьми, как и в самом акте познания, в акте духовной обработки чувственно-данных фактов, действующий как член общества.