Враг рода человеческого - Хольбайн Вольфганг - Страница 1

Вольфганг ХОЛЬБАЙН

ВРАГ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО

Часть первая

В самом начале весны неожиданно вернулась зима. Ночь напролет шел дождь. Казалось, что в природе начинается новый потоп. А как только в ночном сгустившемся сумраке появились первые проблески рассвета — если, конечно, можно было назвать рассветом серо-свинцовые размывы на затянутом облаками небе, похожие на чернильные пятна на размокшей потемневшей промокательной бумаге, — дождь стал еще холоднее. С неба вперемешку с ледяными каплями сыпался теперь колючий снег. А когда взошло солнце — размытое тусклое пятно, пошел настоящий снег. Жидкая слякоть на дорогах превратилась в вязкую трясину, в которой поблескивала ледяная крупка, похожая на толченое рассыпанное стекло.

Салид ненавидел эту страну. Или, скорее, не саму страну, а зиму. Да, он ненавидел зиму с ее холодами, затруднявшими передвижение, и сыростью, когда у человека возникало странное ощущение, что он дышит под водой. Страна сама по себе была ему совершенно безразлична. Ему не было до нее никакого дела, точно так же, как и до других стран и населяющих их людей в этом холодном сыром регионе мира. Салид убил тридцать или даже пятьдесят — да, скорее всего именно пятьдесят — жителей этого континента, не испытывая к своим жертвам никакой ненависти. Многих из них он даже не знал. Ненависть лишает человека силы, ослабляет его. Ненависть — деструктивное, ущербное чувство, оно очень часто разрушает не только тех, против кого направлено, но и того, в чьей душе вспыхивает.

Салид ибн Юсуф, больше известный под именем Абу эль-Мот, под которым он прославился во многих странах Западной Европы, войдя в десятку наиболее кровавых террористов, разыскиваемых полицией всего мира, действительно не знал, что такое настоящая ненависть. Он никогда не испытывал этого чувства, и это было хорошо. Ненависть сродни пламени, моментально вспыхивающему, не только неизбежно пожирающему самое себя, но и затуманивающему взор, застящему реальность. Салид повидал на своем веку немало хороших людей, которые умирали во имя целей, не стоящих того. Сам он действовал из убеждений, а убеждения — великая сила, сила, поддерживающая человека в жизни и придающая ему энергию, а не ослабляющая его. Салид убивал, потому что должен так поступать. При этом он руководствовался тем же расчетом и теми же побудительными мотивами, которые заставляли шахматиста передвигать фигуры на доске во время шахматной партии и иногда жертвовать ими. Салиду нравилось рассматривать то, что он делал, как своего рода игру — шахматную партию, разыгрываемую на доске огромных размеров. В ней было, конечно, задействовано фигур намного больше чем тридцать две, и игра проходила не на поле из шестидесяти четырех клеточек, а на куда более обширном пространстве, однако правила ходов и контрходов, атак и контратак, действия и противодействия были общими. Салид оказался неплохим шахматистом, он, правда, не хватал звезд с неба, но играл вполне сносно. Кроме того, на его стороне всегда было огромное преимущество: хотя Салид вынужденно придерживался некоторых правил, он мог также эти правила определять — и навязывать своим противникам. Может быть, именно по этой причине он до сих пор действовал так успешно, или, по крайней мере, именно это являлось причиной того, что Салид был опасен. Он убивал не под влиянием эмоций, а как машина — действуя методично, безжалостно и равнодушно.

При этом Салид вовсе не был типичным террористом — насколько вообще можно говорить о типичности среди представителей этого рода занятий. Он был одним из трех сыновей зажиточного палестинского торговца, которого, впрочем, нельзя назвать по-настоящему богатым. В детстве и юности Салид не знал нужды и не страдал от несправедливости и бесправия — по крайней мере, он не испытывал их на самом себе, поскольку его отец умел ладить со всеми втянутыми в конфликт сторонами: и с израильтянами, и с бойцами движения освобождения Палестины. Отцу Салида нельзя было отказать в изрядной ловкости, свойственной, пожалуй, только арабским торговцам — он умело лавировал вместе со своей семьей, обходя всевозможные опасности, связанные с родовыми, религиозными, политическими, мировоззренческими и другими столь же принципиальными противоречиями, которые человеку, не принадлежащему к исламскому миру, просто непонятны. И при этом он успешно вел свои дела. Причем — и что самое удивительное! — он ни разу не навлек на себя гнев ни одной из враждующих сторон.

У Салида была счастливая юность, ему позавидовали бы девяносто девять процентов его земляков сверстников. Деньги, женщины, путешествия — нельзя сказать, чтобы все это сыпалось на Салила как из рога изобилия, но он ни в чем не нуждался. Но вместе с тем в его душе царила пустота.

Однажды утром он проснулся в дешевом гостиничном номере в Тель-Авиве, взглянул на спящую рядом с ним дешевую проститутку, ощущая во рту неприятный привкус от выпитого вчера дешевого виски, и спросил себя: неужели это все, что он хочет иметь от жизни? Неужели единственной целью для него является получать все радости жизни по дешевке и тем довольствоваться? И теперь, когда Салид иногда задумывался над тем, в какой момент так резко изменилась его жизнь и пошла по совсем другому руслу, чем жизнь его двух братьев и друзей юности, ему казалось, что решение было принято именно тем утром. Хотя еще долго внешне все оставалось по-старому — если быть точнее, несколько лет. Но именно в то утро с вершины сорвался первый камешек — такой маленький, что никто из окружающих даже не услышал звука его падения, однако этого камешка было достаточно для того, чтобы вызвать лавину.

Салид вытер левой рукой, одетой в перчатку, лицо и поморщился, почувствовав, что его борода заиндевела на жутком холоде. Салид был — по крайней мере, по среднеевропейским меркам — обаятельным мужчиной и умело этим пользовался уже не раз. Его друзья утверждали, что он похож на молодого Омара Шарифа. Враги не оспаривали это утверждение, но никогда не упускали возможность прибавить, что ему недостает обаяния Шарифа и его светских манер, зато взгляд Салида, по их мнению, был коварен, как у крысы. Ну что ж, крыса так крыса, сейчас Салид ощущал себя чертовски замерзшей крысой.

Хотя, с другой стороны, внезапная перемена погоды играла на руку ему и пятерым его соратникам, которые сидели здесь со вчерашнего вечера и дрожали от пронизывающего холода. Дождь и холод разогнали редких в этой безлюдной местности пешеходов, и, пожалуй, не стоило опасаться того, что сюда в ближайшее время хоть кто-нибудь забредет или заедет. Единственная дорога протяженностью в два с половиной километра, ведущая к военной базе, окруженной колючей проволокой, была опасна и трудно проходима даже в хорошую погоду, а сейчас ее так размыло, что надо было обладать отвагой, граничащей с безрассудством, для того чтобы осмелиться свернуть на нее — если, конечно, твой автомобиль не снабжен воздушной подушкой или приспособлением сродни тем, которые используются на канатных дорогах.

Салид и пятеро членов его террористической группы пришли сюда пешком двенадцать часов назад. Возвращаться им придется по другой дороге, потому что они заминировали подъездной путь на тот случай, если кто-нибудь все же отважится подвергнуть испытанию тормоза и амортизаторы своего автомобиля, свернув на эту лесную дорогу. Этому смельчаку несладко придется, хотя, с другой стороны, он не будет долго мучиться.

Сейчас все шесть террористов имели жалкий вид. Их подбитые мехом парки[1] потемнели и отяжелели от сырости, а осунувшиеся лица были багровыми от холода. Никому из них в прошедшую ночь не удалось уснуть больше чем на час. Их брюки, сшитые из военной пятнистой камуфляжной ткани, покрылись коркой льда и так задубели, что при каждом движении похрустывали, словно фольга. Но несмотря на это Салид был доволен: дождь смыл все следы, а снег, который валил крупными хлопьями уже полчаса, укрыл золу и угли маленького костерка, разведенного ими пару часов назад. Теперь все было шито-крыто, и ничего не выдавало их присутствия здесь.