Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести - Ефетов Марк Симович - Страница 41

Да, студент — это большой научности человек. Он, главное, никогда ни в чём не сомневается. Сказал, и точка!

Вот таким-то студентом и был Женя Замараев.

Со стороны посмотришь — парень как парень. Рубашка в пёструю клеточку, над губой, будто тень, усы только намечаются; щёки розовые, словно он их только что вымыл холодной водой и потёр мохнатым полотенцем. Плечи узкие. В пиджаке ещё куда ни шло, а снимет пиджак, фигура такая, точно рубашка на вешалке. И всё. А между прочим, говорит о себе во множественном числе: «Мы, научные работники». И Володя относится к брату Евгению с должным уважением и даже с почтением.

А как же! Посудите сами.

С тех пор как Женю приняли в университет, его стол превратился в музей. Да что музей — стол чудес! Так называл Володя стол брата. Сколько раз Володя обследовал всё, что было навалено между самопиской — только не карманной, а если вы знаете, такой настольной, что торчит из подставки, — и зелёной лампой.

— Жень, — спросил как-то Володя, — а что это у тебя за железка на столе лежит?

— А ты почему знаешь?

— Так просто: проходил — увидел.

— Смотри, тронешь что на столе — отлупцую. Понял? Вот так.

— А я не трогаю. Только глазами смотрю. Глазами можно?

И какой же в это время у Володи был ангельский голосок! Хотя кто знает, как разговаривали ангелы, которых, по правде говоря, и не было. Но, в общем, выспрашивая у брата о всяких всячинах на его столе, Володя был тише, ласковее и воспитаннее любой пай-девочки. Задав последний вопрос — можно ли трогать глазами, — он молча ждал ответа.

— Н-да, — сказал Женя, — не твоего это ума дело, но так и быть, расскажу. Это не железки, а луковицы… А ещё точнее — чеснок… Молчишь, не удивляешься?

— А чего удивляться: у тебя на столе что ни возьми, всё удивительное.

«Хитрюга, — подумал Женя, — но парень хоть куда». Он взял железный чеснок, утыканный острыми шипами:

— На, держи!

— Угу! — сказал Володя. — Кусается. Колется.

— Вот в том-то и дело. Раньше, эдак лет пятьсот назад, новгородцы разбрасывали такие железные чесночки на дороге, когда к городу скакала вражеская конница. Понятно?

— Чего понятнее, — кивнул Володя. — Лошади калечили ноги, падали, всадники летели на землю через головы коней, и атака захлёбывалась.

— Ну что у меня за брат! — разводил руки Женя. — Профессор… Нет, нет, клади на место. Вот так. И знай, что такие чесноки сработали ещё раз — во время Великой Отечественной войны. Железные чесноки, рассыпанные по земле, застревали в гусеницах танка и портили их. Слыхал?

— Слыхал.

— Силён ты у меня, Володька, — сказал Женя, — знаешь всё, как профессор! Вот так.

Женя очень любил это «вот так». И, ставя этим в разговоре точку, он проводил пальцем над губой, где намечались усы.

Володя положил на стол железный чеснок и, не поворачиваясь, попятился к двери. Было это в вечернее время, когда веки Володи тяжелеют, а шея отказывается держать голову. Нужна подушка…

«…Головной танк — на исходный рубеж! Огонь!»

Железная луковица не оставляла Володю в покое и во сне: лёжа на одном боку, он беззвучно отдавал боевую команду. Ему виделось, как ползут танки со свастикой и чёрно-белыми крестами, как заклинивают гусеницы и машины начинают крутиться волчком. И наши бьют по ним прямой наводкой. А повернувшись во сне на другой бок, он видел, как скачут всадники в железных панцирях и шлемах, даже лица закрыты железной маской и на руках железные перчатки. Стрелы отскакивают от этих всадников, как мячик от стены. Но вот споткнулся один конь, другой, третий… Всадники летят через голову, остаются распластанными на земле. В таком железном костюме не подняться.

Колючий чеснок сделал своё дело.

А наши конники тут как тут. Мечи так и сверкают. Пики поддевают железные доспехи врага.

«Руби! Коли!»

Только звон слышен — такая идёт рубка…

— …Володя, вставай! В школу пора! Ты что, не слышишь, как звонит будильник?!

У ВОКЗАЛА

Да, трудно сказать, чья жизнь больше изменилась с тех пор, как Женя поступил на исторический факультет: его, Женина, или младшего брата — Володи.

Володя мечтал стать командиром хотя бы небольшого отряда, но так, чтобы ему полагался ординарец, чтобы у него была кольчуга, стальной шлем и тяжёлый меч.

И вот теперь у него оказался уже ординарец — Костя Сахаров-Новгородский, как про себя называл Володя своего нового знакомого.

Мальчики встретились у Ленинградского вокзала в Москве ровно в час дня. Они были так точны, что подошли к будке Мосгорсправки одновременно с двух сторон. Во время этой встречи лишних слов говорено не было.

Володя протянул Косте маленькую тетрадь вроде той, что вчера была у него в руках на выставке.

— Тут все инструкции, — сказал Володя. — Когда поезд пройдёт выходной светофор, прочитаешь. А ночью в три часа ноль-ноль составишь донесение, вложишь в конверт и опустишь завтра в почтовый ящик на станции Новгород. Понятно?

Костя молчал.

— Костя! Я тебя спрашиваю: понятно? Конверт с адресом в тетрадке. Торчит — видишь?

— Вижу. А спросить можно?

До чего же захватил его этот парнишка в лётчицком шлеме! Одногодок, а поди ж ты — говорит как командир, и Костя чувствовал себя подчинённым. Вот и сейчас в голосе Кости, когда он дважды повторил вопрос, было что-то от младшего, который обращается к старшему:

— Можно спросить?

— Спрашивай.

— Что такое выходной светофор?

— Первый светофор после станции. Он будет зелёный. Понял? Повтори. Понял?!

— Понял, Володечка. А почему писать донесение ночью? Я же сплю ночью.

— Эх! — Володя стукнул себя пальцем по лбу. — Спишь! А днём все вокруг не спят. Все будут смотреть: что пишешь, кому пишешь. А в донесении надо писать коротко и ясно: приказ прочитал. Понял. Сделаю то-то и то-то.

— Понял, Володечка, понял.

— То-то. Отойдём. Видишь, человек к окошечку подошёл, справку берёт.

Они отошли чуть в сторонку, но всё же услышали из окошечка громкий женский голос:

— Я же вам сказала, гражданин: Феофан Иванович Сергиенко по справке в Москве не значится. Не зна-чит-ся.

— Понятно, понятно. — Борис Сергиенко взял бумажку, где было написано «Не значится», и поспешно отошёл в противоположную от мальчиков сторону.

Борис был в Москве транзитом, а проще говоря, проездом, пересаживался из одного поезда в другой — новгородский. Справку об отце он наводил на всякий случай, понимая, что в Москве его быть не может. Но разве, потеряв что-нибудь и тем более кого-нибудь, ищут только там, где может быть потеряно? Ищут везде.

Так поступал и Борис. У него было такое чувство: найди он хотя бы след отца, узнай, как тот погиб, где похоронен, и этим он, Борис, выполнит желание матери. Пусть одну только из сотен просьб, не выполненных им, но зато главную.

Борис ехал в Новгород с твёрдой решимостью устроиться только в этом городе и работать там до тех пор, пока не отыщется след отца.