Янычар и Мадина - Бекитт Лора - Страница 40

Когда стало ясно, что янычар пережил эту ночь, Мадина вышла из хижины и легла на снег. Женщина и сама не понимала, почему это сделала, – просто ей вдруг показалось, что если она опустится на чистый белый снежный покров, то сможет начать новую жизнь, сумеет избавиться от глухой, мертвой тоски, которая, будто темная рука, заслоняла ей свет.

Гюльджан попыталась поднять ее.

– Не сходи с ума, Мадина, вставай! Вчера я едва ли не впервые в жизни проявила слабость и прошу за это прощения!

Женщина поднялась, и с тех пор они действовали сообща и уже не теряли нить надежды.

Борьба за жизнь Мансура продолжалась всю зиму. В хижине было мало места для четверых, и Мадина отправила Хайдара к Хафизе. Но он часто навещал мать и отца. Мальчик был молчалив, разговаривал мало, зато помогал им, чем только мог. Приносил дрова и дичь, брался за любую работу.

Никто ни разу не посетил Мадину – ни братья, ни старшая сестра Зейнаб. Но однажды Хайдар принес сверток с теплыми шерстяными одеялами и порох превосходного качества. Он сказал, что все это послано Асият и Айтеком. И хотя они не просили ничего передать на словах, сам по себе этот подарок о многом сказал Мадине.

Порой у женщины не было сил смотреть, как Мансур лежит, глядя прямо перед собой, неподвижный, словно камень, тогда как Гюльджан осторожно размачивает приставшие к телу тряпки, а потом терпеливо принюхивается к ранам. Было больно видеть, что его глаза ввалились, а кожа стала бесцветной, как у покойника, невыносимо слышать тяжелое, прерывистое дыхание.

Мансур прожил зиму с ощущением, что каждое мгновение его жизни может оказаться последним. Порою жизнь теплилась в нем, точно огонь под слоем пепла; временами это был всего лишь тусклый Отблеск былого пламени. Хотя раны заживали, а кости понемногу срастались, трудно было сказать, сможет ли он встать, будет ли ходить.

Когда в состоянии Мансура, наконец, произошел перелом, он стал интересоваться окружающей жизнью. Однажды янычар спросил Мадину, нет ли в хижине книг. Женщина изумилась, узнав, что он умеет читать. Тогда Мансур рассказал, как учился грамоте и читал Коран вместе с Ильясом. На Гюльджан такие новости не произвели особого впечатления.

– Мы – простые люди и не читаем умных книг, – с гордостью заявила старуха. – Нам это ни к чему. Наша природа сама по себе – великая книга: не прочтешь и не познаешь за всю жизнь. А еще мы знаем много сказок и легенд.

Мадина очень удивилась, когда выяснилось, что Мансур не слышал ни легенд, ни сказок. Его жизнь прошла в военных походах и в казарме; у него не было родителей, а потому никто никогда не рассказывал ему волшебных историй. Зато Гюльджан знала много сказок, да и Мадина помнила не меньше, так что теперь им было чем занять вечера.

В ту зиму Мадина и Мансур не говорили о любви и не строили никаких планов. Оба понимали: если все сложится хорошо, у них будет время для того, чтобы поговорить о сокровенном и помечтать о будущем. Мадина с жадностью расспрашивала Мансура об Ильясе, о том, как мальчик рос, каким был в раннем детстве, что его радовало, а что пугало, какие он видел сны. Она делала это тогда, когда Хайдара не было в хижине, чтобы ненароком не вызвать у младшего сына ревность.

Хотя Хайдар не слишком много разговаривал с отцом, но он так тревожился за него и старался помочь, что женщина не могла не растрогаться, наблюдая за тем, как мальчик проявляет сыновние чувства. Однажды Мадина спросила Хайдара, что говорят о ней в ауле, и он ответил, что до него не доходило никаких слухов. Мальчик ни разу не сказал о том, что кто-то из жителей Фахама интересуется тем, как живет его мать. «Очевидно, все решили, что я уже умерла», – с грустью подумала женщина, и это укрепило ее желание не возвращаться в родное селение.

Когда пришла весна, Мансур впервые вышел во двор на костылях, которые сделал Хайдар. В тот день Мадина улыбалась так, как не улыбалась с той поры, когда была юной девушкой.

Стекающие с крыши струйки воды казались тонкими серебряными струнами, повсюду витал сладкий дух набирающей силу весны. Земля освобождалась от холода, и над горами клубился, растворяясь в воздухе, легкий, золотистый от солнца туман.

Теперь Мансур не был похож на янычара. Глядя на его исхудавшее за время болезни, побелевшее лицо, на котором выделялись отрешенно-спокойные светлые глаза, на отросшие волосы, Мадина начинала верить в то, что он вовсе не турок, а принадлежит какому-то иному, неизвестному ей народу. Неугомонная Гюльджан без конца заставляла Мансура двигаться и выполнять самые разные упражнения, восстанавливающие гибкость тела. Как-то раз он пошутил, что так его не муштровали даже в янычарском корпусе!

Теперь его здоровье крепло куда быстрее, и в разгар весны Мансур даже сказал:

– Едва ли мне удастся перепрыгнуть с одной лошади на другую на полном скаку, как в юности, но в остальном я полон сил!

– Ты думаешь о войне? – с тревогой спросила Мадина. Он рассмеялся.

– Нет. Я думаю о тебе!

Только весной Мадина вспомнила о деньгах, которые ей дал Джахангир-ага. Она отдала кошелек Мансуру, и тот был поражен щедростью своего командира. Этих денег хватит не только для того, чтобы добраться до Стамбула, но и останется на последующие расходы. Мадина и Мансур рассчитывали, что в начале лета они смогут отправиться в путь.

Женщина не знала, как быть с Хайдаром. Сын хотел остаться в ауле, с Хафизой. Конечно, та немолода, но с другой стороны, рядом живут две дочери, два сына, зятья и невестки, куча внуков! Мадина хотела пойти навстречу желанию мальчика, однако боялась, как бы ему не пришлось отвечать за те ошибки, которые она совершила в жизни! А вдруг, когда придет время, никто не захочет отдать за Хайдара свою дочь? И дело было не в деньгах. Как ни странно, быт состоятельных людей аула не так уж сильно отличался от быта тех, кто считался бедняком. Как правило, то, что называлось богатством, висело в виде драгоценного оружия на стенах кунацкой или лежало в сундуках в виде утвари. Главным «богатством» была честь рода, семьи.

В конце концов, Мадина встретилась с матерью на тропе, что вела к Фахаму. В сам аул женщина решила не ходить. Хафиза убедила дочь оставить Хайдара в ауле. Она сказала, что и Азиз, и Шадин хорошо относятся к мальчику и охотно примут участие в его судьбе. «Он был воспитан как черкес и пусть останется им», – такими были слова Хафизы.

Тем же вечером Гюльджан заявила, что сегодня полнолуние и что она пойдет искать травы, которые можно рвать только ночью.

– Я заночую в горах, – сказала она.

Мадина забеспокоилась и вызвалась идти вместе со старухой, но та отстранила ее решительным жестом.

– Такие дела делаются без постороннего глаза. Так что я пойду одна. А вы, – она усмехнулась, – оставайтесь вдвоем.

Когда Гюльджан ушла, Мадина подумала о тех бесценных знаниях, которые получила от старой черкешенки. Она узнала, какие болезни можно лечить сосновой смолой, высушенной человеческой кровью, серной мазью, кровопусканием, сандаловой водой или пчелиным воском. Гюльджан говорила, что, если не упущено время, можно вылечить любые раны, и добавляла при этом: «Сложнее всего врачевать человеческую душу».

В тот вечер Мадина долго смотрела на пылающую зарю, на струящиеся по небу огненные краски и размышляла о своей судьбе. Едва ли человек способен предугадать, где и как пройдет его жизнь, понять, на что способно его сердце! Могла ли она подумать, будто любовь, которая сейчас казалась ей единственной, первой и последней любовью в жизни, вырастет из неприятия, враждебности, ненависти!

Женщина вошла в хижину и присела возле очага. Мансур безмолвно смотрел на нее, как делал это долгие вечера, когда им оставалось лишь надеяться и ждать.

Внезапно со дна души янычара поднялась жаркая, тревожная волна; она сметала все, заставляла забыть о недавних страданиях, о неверии души, о слабости тела.

– Ты действительно меня любишь? – Спросил он черкешенку.

– Да.

– Давно?

– Мне кажется, с тех пор, как мы повстречались в Стамбуле, с того момента, когда ты вложил в мою руку кинжал и попросил, чтобы я вонзила его в твое сердце.