Морская соль - Жданов Николай Гаврилович - Страница 12

— Не знаю, — смутился Тропиночкин, — это не мне.

— А вы посмотрите, — предложил Стрижников.

Тропиночкин покраснел ещё больше и, взяв записку, сжал её в руке и сунул под одеяло. Затем с опаской взглянул на Стрижникова.

Но «папа-мама» смотрел в сторону и, должно быть, думал о чём-то своём.

— Мне бы хотелось, Тропиночкин, поговорить с вами откровенно. У вас родители есть? — спросил он.

— Есть мать, — сказал Тропиночкин медленно, — только она с тех пор, как фашисты отца убили, болеет всё.

— А с отцом вы дружно жили? Не скрывали от него ничего? Всё говорили?

— Не знаю. Он как встанет утром, так в колхоз, в правление, а то в поле. Он председателем был.

— А если провинишься, наказывал?

— Порол один раз, чтобы мать слушался. А мать поругает только, и всё: она добрая.

— Так. А потом на фронте был? Разведчиком?

— И разведчиком и просто так, при комендантской роте.

— Там уж за свои поступки сам отвечал?

— Там все отвечали. И я тоже отвечал.

— Это хорошо, — серьёзно сказал Стрижников. — Значит, у вас есть настоящая фронтовая привычка к дисциплине. У других её ещё нет. — Он помолчал и продолжал задумчиво: — Двое наших воспитанников катались на лодке по озеру со старшим нахимовцем. Да ещё в грозу! Начальник вынужден с этого нахимовца спрашивать в пять раз строже. Просто отчислить его из училища собирается.

Тропиночкин, очень внимательно разглядывавший всё время узоры на одеяле, запыхтел и ещё более нахмурился.

— Метелицына отчислить? — глухо спросил он.

— Да, Метелицына. А вы разве знаете? — удивился Стрижников.

— Он не виноват, — сказал Тропиночкин. — Вовсе он не катался.

— Не катался?

— Это они за мной на остров пришли, а то у меня плот унесло. Я туда переехал на плоту — так просто, посмотреть, а плот и унесло. — Тропиночкин тяжело вздохнул и посмотрел в окно. — Я бы вам, товарищ капитан-лейтенант, и раньше сказал, когда вы спрашивали, да мы слово дали не говорить.

Стрижников молчал раздумывая.

— Это серьёзное дело, — сказал он наконец. — Как же вас заметили на острове?

— Меня бы не заметили — Парамонов помог.

— Он тоже был с вами?

— Нет, он на острове не был, он на берегу стоял.

— Так, — вздохнул, в свою очередь, Стрижников, посмотрел на часы и встал. — Мне пора, — сказал он. — Поправляйтесь, Тропиночкин. Кажется, я доверял вам больше, чем следовало, но всё-таки я не жалею об этом. Всегда ведь лучше доверять друг другу. Верно?

И, не дожидаясь ответа, он вышел.

Тропиночкин некоторое время сидел неподвижно.

Затем вспомнив о записке, вытащил её из-под одеяла и, развернув, прочёл торопливо написанные карандашом слова: «Метелицына отчисляют из-за нас. Давай признаваться».

ДЕЛО ЧЕСТИ

Между тем лагерь готовился к отъезду. Праздничные флаги ещё с утра были сняты. На берегу, у пирса, плотники возводили навес для зимнего хранения шлюпок.

Человек десять нахимовцев, среди них и Метелицын, стоя кто по колено, кто по пояс в воде и блестя загорелыми телами, подводили к берегу одну из шлюпок. С берега шлюпку тянула канатом другая группа нахимовцев. Они тоже были без тельняшек, в одних трусиках. Две шлюпки уже стояли у навеса вверх дном на деревянных катках.

— Вынуть румпеля! Убрать рангоут, спасательные пояса, уключины! — командовал мичман Гаврюшин. — Разобраться по концу!

— Раз-два, взяли! — запел кто-то.

Канат натянулся, и шлюпка, подталкиваемая со всех сторон руками молодых моряков, вползла на берег и легла на борт, словно большое животное.

Дуся и Япончик не стерпели, чтобы не заглянуть сюда по пути из лазарета, и теперь, стоя вверху, на береговом склоне, смотрели на всё это со смешанным чувством любопытства и грусти. Им уже стали привычны и дороги эти места: лес на холмистом берегу, поляна у пирса, и будка, и блестевшее перед ними озеро.

Жёлтые листья стайкой полетели с деревьев, ветер погнал их по берегу и занёс на дощатый настил пирса.

«Завтра нас тут уже не будет», — подумал Дуся.

Весь остаток дня прошёл в сборах: получали рюкзаки, потом складывали в них свои пожитки. Сразу после ужина находившихся в лагере нахимовцев стали группами отвозить на станцию на грузовике и на автобусе.

Станция оказалась безлюдной. Маленькое вокзальное здание было разбито бомбой и ещё не отстроено. Разместились кто на брёвнах, приготовленных для постройки, кто просто на траве. Пели песни, рассказывали разные истории.

Поезд опоздал и пришёл уже ночью. В темноте гулко дышал паровоз, выбрасывая из трубы красные искры. Стрижников, приехавший с последней группой, руководил общим построением на платформе и, должно быть, отвечал за всю посадку.

Дуся улучил момент и подошёл к нему. Стрижников стоял один у фонаря и что-то отмечал в блокноте.

«Скажу ему всё… вот возьму и скажу теперь…» — взволнованно думал Дуся.

— Вы что, Парамонов, ко мне? — спросил Стрижников.

— Да, к вам, — твёрдо сказал Дуся, не зная, однако, с чего начать.

В это время подошёл офицер с повязкой на рукаве и сказал, что надо предупредить начальника станции, чтобы задержали поезд, так как по расписанию он стоит тут очень недолго.

— Сейчас иду, — сказал Стрижников офицеру. — Ну, что там у вас? Случилось что-нибудь? — опять обратился он к Дусе.

Дуся чувствовал, что Стрижникову сейчас не до него.

— Ничего не случилось, — сказал он, потупясь.

— Так ты иди к своим. Будьте все вместе, не разбредайтесь по станции. Скоро поедем. — Он похлопал Дусю по плечу и быстро зашагал вслед за торопившим его офицером.

В город приехали на рассвете. Было ещё темно и сыро. Камни домов и асфальт мостовых казались влажными от ночного тумана. С вокзала в училище шли пешком по странно безлюдным улицам.

Во дворе училища (вся колонна вошла не в парадное, а во внутренний двор, уже знакомый Дусе) стояли два грузовика, высоко гружённых матрацами.

У одного из них Дуся увидел шофёра, того, что отвозил их в лагерь. Он, наверное, уже постукал каблуками по шинам грузовика и нашёл всё в порядке, потому что спокойно курил, прислонясь спиной к кузову машины.

Все толпились во дворе, ожидая дальнейших распоряжений. Дуся подошёл к шофёру и поздоровался.

— Ну, как живёшь, моряк? — спросил шофёр. — Станешь командиром, присылай телеграмму — я к тебе на корабль служить приеду.

— А разве вы не тут будете? — спросил Дуся, почувствовав что-то новое в тоне шофёра.

— Уезжаю скоро к себе в колхоз, по демобилизации. Срок мой вышел… Скучать не будешь без меня?

— Не знаю… — сказал Дуся. — А кто же тут возить всё будет?

— И помоложе меня много найдётся, — сказал шофёр. — Меня и так жинка заждалась, а сына своего я ещё и не видел почти что. Теперь уж он на бахчи сам бегает, арбузы ест. Тебя он, пожалуй, ненамного меньше — года так на три, может быть.

Дуся хотел спросить, как зовут его сына и где он живёт, но в это время все снова стали строиться.

— Мне надо идти, — сказал Дуся с сожалением.

— Да уж, служба есть служба, — серьёзно сказал шофёр. — Прощай, Парамонов, в отца расти!

— Прощайте, — прошептал Дуся, смущённый упоминанием об отце. — Прощайте! — повторил он ещё раз и побежал к своей роте.

Тут всё было иначе, чем в лагере. Начиналась другая, новая, пора в жизни.

После завтрака в большой столовой (пока Дуся был в лагере, её отремонтировали и стены выкрасили нежно-голубой краской) старшина Алексеев повёл их на второй этаж.

Высокие окна, коридоры, застланные ковровыми дорожками, картины на стенах — всё это вызвало у Дуси чувство удивления. «Неужели мы тут будем жить?» — думал он. Для спальни здесь предназначалась очень чистая большая комната, раз в пять больше, чем весь их лагерный домик. В ней стояли рядами аккуратно заправленные койки.