Топор с посеребренной рукоятью - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 44

Так, после продолжительного размышления и нескольких непроизвольно вырвавшихся вздохов, после моих настоятельных просьб и некоторых колебаний Карл Гольберг наконец поведал мне историю, столь невероятную и единственную в своем роде, что если б не его печальная серьезность или чрезвычайная торжественность повествования и вместе с тем исходившая из него глубокая убежденность, я счел бы, что друг мой полностью лишился рассудка.

— Как ты помнишь, мы с Марией-Луизой должны были пожениться. Я надеялся, что этот брак исцелит меня от шалостей и мотовства. Уже был назначен день свадьбы, тебе предстояло быть шафером, и ты успел выбрать драгоценности для невесты в Конгенс-Ниторре, но в Шлезвиг-Гольштейне началась война, и мой гвардейский батальон был спешно переброшен на фронт, куда я отправился, скажу откровенно, не особенно сожалея о разлуке с невестой; по правде сказать, мы оба были не очень-то рады этой помолвке и совершенно не подходили друг другу. У нас и секунды не обходилось без колкостей, холодности, даже ссор, как ни старались мы придать своим лицам скучающее выражение.

Я был с генералом Крогом, когда произошло решающее сражение при Идштедте между нашими войсками и немецкими войсками гольштейнцев под командованием генерала Виллинсена. Мой гвардейский батальон сняли с правого фланга, приказав двинуться от Сальбро в тыл гольштейнцам, в то время как главные силы противника предполагалось атаковать и смять в центре, разметав в штыковой атаке его батареи. Вся эта операция была проведена отлично. Но я, командир роты, получил приказ: рассыпаться цепью и атаковать противника, расположившегося в зарослях кустарника, на невысоком холме, увенчанном руинами величественного здания — старинного монастыря с уединенным кладбищем.

Только мы собрались открыть огонь, как мимо нас вдруг двинулась похоронная процессия. Хоронили, судя по всему, знатную даму, и я приказал своим людям посторониться, чтобы освободить путь открытому катафалку, на котором стоял гроб, усыпанный белыми цветами и серебряными венками. Позади следовали служанки, закутанные по обычаю в черные плащи; они несли венки белых цветов и бессмертника, с тем чтоб возложить их на могилу. Я желал только, чтобы скорбящие прибавили шагу, иначе им грозило оказаться под пушечным и мушкетным огнем, который буквально в шестистах ярдах отсюда открыли по боевым порядкам гольштейнцев мои товарищи, а надо заметить, противник наступал с превеликим воодушевлением. Мы вели бой более часа в долгих, прозрачных июльских сумерках и постепенно, хотя со значительными потерями, вытесняли противника из зарослей и с холма, где находятся развалины. Вдруг осколочная пуля просвистела через отверстие в рассыпавшейся стене и ударила меня сзади в голову чуть ниже кивера. Мне почудилось, будто вспыхнули тысячи звезд, затем все померкло. Я зашатался и упал, полагая, что смертельно ранен; слова, обращенные к Богу, замерли на моих губах; стих грохот кровавой и далекой битвы, я потерял сознание.

Как долго я пролежал без чувств, мне неведомо, но когда сознание ко мне вернулось, я увидел, что лежу в красивой, хотя и довольно старомодной комнате, украшенной гобеленом и богатой драпировкой. Комнату освещал приглушенный свет, проникавший непонятно откуда. На буфете лежали моя сабля и коричневый кивер датского гвардейца. Ясно, что меня перенесли с поля боя, но когда и куда? Я был распростерт на мягком диване или кушетке, мундир мой расстегнут. Кто-то заботливо поддерживал мне голову — оказалось, женщина, одетая, как невеста, в белое, да такая юная и прелестная, что тщетно и пытаться описать ее.

Она казалась красавицей, сошедшей со сказочного полотна, какие иногда случается видеть, потому что... она была божественна, истинно так, как вдохновенная мечта или счастливейший из замыслов живописца. Глубокий вздох восхищения, восторга и боли исторгся из моей груди. Красота ее была утонченной. Нежная, бледная, стройная, обворожительно округлые формы, руки — само изящество и великолепные золотистые волосы, пышно вьющиеся вокруг лба и ниспадающие с плеч; и в шелковистом обрамлении локонов, будто из гнездышка, выглядывает прелестное личико. Никогда не забыть мне ее лица! Да мне и не дано забыть его, покуда я жив, — добавил он, при этом черты Карла странным образом исказились, выражая скорее ужас, нежели восторг. — Оно стоит передо мной во сне и наяву, оно запечатлелось и в сердце у меня, и в уме!

Я силился подняться, но девушка заботливым движением успокаивала или удерживала меня, словно мать свое дитя, глаза же ее, живые и лучистые, нежно улыбались мне; да, в них было, пожалуй, более нежности, чем любви. Во всем же облике ее чувствовались достоинство и уверенность в себе.

—Где я? — был мой первый вопрос.

—Со мной, — наивно ответила она, — разве этого недостаточно?

Я поцеловал ей руку и сказал:

—Помню, что пуля будто ранила меня на кладбище на Сальбро-роуд — вот странно!

— Почему странно?

Потому что, когда меня одолеют раздумья, я люблю бродить среди могил.

Среди могил? Но почему? — изумилась она.

—Они выглядят так мирно и покойно. Рассмешила ли ее моя необычная мрачность, но некий странный огонек заискрился в ее глазах, заиграл на губах и прелестном лице. Я снова поцеловал ей руки, и она не отняла их. Обожание и восхищение заполняли мое сердце и взор, губы невнятно пытались выразить переполнявшие меня чувства: необыкновенная красота девушки смущала и опьяняла; возможно, смелости мне придавали мои прежние победы. Она захотела освободить руку, промолвив с укоризною:

Не смотрите на меня так! Я знаю, как легко вы завоевали любовь одной особы.

Моей кузины Марии-Луизы? О! что с того! Я никогда, никогда, клянусь вам, не любил до сей минуты! — И сняв кольцо с ее пальчика, я надел вместо него свой прекрасный опал.

И вы любите меня? — прошептала она.

Да, тысячу раз да!

Но вы — солдат. Вы ранены! Боже! А если вдруг вы умрете прежде, чем мы встретимся вновь!

А если вдруг эта участь постигнет вас? — со смехом возразил я.

Что смерть!.. Я уже мертва для этого мира, полюбив вас; но живые или умершие, души наши соединились и...

Ни небесные, ни адские силы не разлучат нас во веки веков! — воскликнул я, охваченный внезапной страстью, правда, сознавая, что это звучит немного театрально. Порывистая, страстная, точно не ведающая уныния — как не походила она на Марию-Луизу! Я смело обнял ее, и чудесные глаза девушки озарились тончайшим светом любви, хотя в ее прикосновении и, всего более, в поцелуе таилось нечто необычное, месмерическое.

Карл! О, Карл! — вздохнула она.

Как? Ты знаешь мое имя?.. А как будет твое?

Тира. Но не спрашивай меня более ни о чем.

Мое тогдашнее состояние можно выразить тремя словами: растерянность, опьяненность, безумие. Я осыпал поцелуями ее прекрасные очи, шелковистые локоны, губы, искавшие мои; но радость, как и боль от раны сломили меня. Тщетно сопротивлялся я растущему дремотному оцепенению: сон все же одолел меня. Я помню, как сжимал ее твердую, маленькую ручку, силясь удержаться и не впасть в забытье, а потом — ничего! — провал, пустота...

Когда я вновь пришел в себя, то оказался в одиночестве. Уже рассвело, но солнце еще не встало. Рядом высились заросли, в которых накануне кипел бой, — темные цвета индиго на фоне янтарной зари; и меркнущая луна еще серебрила заводи и затоны у берегов озера Лангсе, где лежали восемь тысяч окоченевших тел, — столько погибло людей во вчерашнем бою. Мокрый от росы и крови, я приподнялся на локте и огляделся. Неприятное изумление овладело мною, и тоска пронзила мне сердце. Я вновь очутился на кладбище, на том самом месте, где был сражен пулей; маленький серый филин моргал большими глазами в углублении обвалившейся стены. Была ли драпировка комнаты всего лишь этим шелестящим плющом? Ведь там, где стоял освещенный буфет, я увидел теперь лишь старый, квадратный могильный камень; на нем лежали моя сабля и кивер!

Последние лучи блекнувшей луны пробирались сквозь развалины к свежей могиле — воображаемому дивану, — на которой я бесцеремонно разлегся. Могила была вся усыпана вчерашними цветами, в изголовье стоял временный крест, увешанный белыми гирляндами и венками бессмертника. Но на руке моей все же оказалось кольцо. Другое. А где же она, давшая его? О, что же это было — наваждение или помешательство?