Мама на выданье - Даррелл Джеральд - Страница 39

— Не бери в голову,— ответил я.— Полагаю, то же можно сказать о преподобном Пендже. Уверен, они отлично поладят.

— Ты всегда меня успокаиваешь.— Она прижалась ко мне, глядя на меня своими огромными глазами.— Знаешь, когда у меня возникают какие-то сомнения, я всегда спрашиваю себя: «Как поступил бы Джерри?»

— И поступаешь наоборот.

— Нет, милый, не скромничай. Я во всем следую твоим советам.

Сомнительная похвала, если учесть, что старания Урсулы помочь людям производили такой же разрушительный эффект, как появление динозавра в посудной лавке.

— По правде говоря,— продолжала она,— в какой-то момент я даже подумывала о том, чтобы по-настоящему в тебя влюбиться, но затем решила, что не стоит.

— Боже! — воскликнул я.— И когда же именно был отсрочен мой приговор?

— Ну, это было довольно давно, на пляже под пирсом, когда мы купались вместе и ты сравнил мой зад с задом какого-то Рувима. Я тогда очень обиделась.

— Прости меня, ради Бога, сердце мое, но лучшие в мире художники писали херувимов в разных позах, и они смотрелись восхитительно.

— Какие такие художники? — подозрительно осведомилась она.

— Хотя бы самые знаменитые художники средневековья,— ответил я, жалея, что коснулся этой темы.

— Такие, как Поппичелли?

— Ну да. Он был мастер писать попки, отсюда такая фамилия, и он был бы в восторге от твоего зада.

— Нет, правда, милый? Это замечательно. Приятно знать, что в мире есть хоть один человек, которому нравится твой зад. Знаешь, ведь не так уж часто про зады говорят хорошие слова. Наверно, это потому, что зад всегда внизу. Во всем должна быть умеренность. Наверно, отсюда пошло выражение «держать свой зад под спудом», ведь если у тебя мягкое место, как у херубума, ты не станешь показывать его первому попавшемуся.

— Это очень старая английская поговорка,— уныло заметил я.

Одно время я подумывал о том, чтобы купить Урсуле словарь, но отказался от этой мысли, обнаружив, что она не знает толком, как пишутся произносимые слова.

Когда мы доехали до «Клариджес», дверцу такси живо открыл элегантный швейцар в цилиндре; зацепив пальцем в белой перчатке петлю наверху латунной клетки, он извлек ее из машины. Немедленно стало ясно, что Моисею понравилось разъезжать на такси и он был против того, чтобы это удовольствие прерывалось. Швейцар приподнял клетку вверх, чтобы лучше рассмотреть птицу, и уже приготовился сказать с улыбкой: «Попка дурак» — как Моисей вперил в него сверкающий взгляд и яростно выпалил: «Ты, выблядок, сын грязной потаскухи!» Это было сказано так громко и отчетливо, что швейцар попятился, точно наступил на грабли.

Урсула мигом выскользнула из машины.

— О, огромное спасибо, что вы взялись отнести Моисея! — воскликнула она, улыбаясь швейцару и включая на полную мощность свое обаяние.— Понимаете, он попугай и так замечательно умеет говорить. К сожалению, у него что-то неладно с глазами, это такая попугаячья болезнь, называется «паротит», и мы возили его к лучшим врачам, чтобы они определили, в чем дело. Понимаете, он принимает одних людей за других. Должно быть, принял вас за кого-то, кто ему чем-то сильно досадил. Он совершенно поправится, как только мы добудем для него новые очки.

— Моисей любит яички,— подхватил попугай.

Швейцар опешил — полученные им инструктажи совершенно не подготовили его к таким невероятным сценам.

— Мадам желает, чтобы я отнес эту говорящую птицу в ваш номер? — спросил он наконец.

— Да-да, пожалуйста,— сказала Урсула.— И весь этот багаж. Вы так любезны.

Она повернулась и наклонилась ко мне:

— Я совсем забыла захватить этот проклятый чехол... Когда накроешь клетку, он ничего не говорит. Придется купить другой. Пока, милый, увидимся за ленчем. Ровно в час в ресторане гостиницы «Дорчестер». Я жутко люблю тебя.

И, поцеловав меня, она последовала за Моисеем в «Клариджес». Попугай тем временем принялся петь сочным, звонким баритоном: «Как у мамки грудь одна, крошке мало молока. Не расти бедняге беби, не играть с большими в регби».

Я назвал водителю адрес моей гостиницы и откинулся на спинку сиденья, вытирая вспотевший лоб.

— Славная у тебя подружка, приятель,— заметил таксист.— Фигура, сказал бы я.

— И не одна, а полная колода,— отозвался я. Он рассмеялся:

— А этот попугай? Потеха! Я чуть не умер со смеха, слушая его. Настоящий порнографический попугай, провалиться мне на этом месте.

— Да уж, очаровательная парочка получилась,— едко заметил я.

— Ага,— подхватил водитель.— А вообще-то, если бы меня спросили, я предпочел бы попугая.

— Почему? — спросил я, малость оскорбленный таким пренебрежительным отношением к шарму Урсулы.

— Да ты сам посуди, приятель,— сказал такслст.— Если попугай тебе надоест, ему можно свернуть голову. А твоя леди как-никак слишком хороша, чтобы ее так приканчивать, верно?

— Верно,— вздохнул я.— Хотя такая мысль не однажды меня посещала.

Продолжая смеяться, он остановил машину у моей гостиницы и повернулся ко мне, ухмыляясь:

— Ты у нее на крючке, приятель, вот что я тебе скажу. Был у нас дома случай вроде этого с одной бродячей собакой... Я тогда жене так сказал: «Никаких чертовых псов, вези его в «Баттерсейский центр» для бездомных собак», так и сказал. Так нет же, приятель, представляешь себе, это был такой чертовски славный пес, что мы не могли с ним расстаться. Так и живет у нас до сих пор. Вот и с женщинами так же,— философически продолжал таксист.— Как попадешься к ним на крючок, уже не в силах с ними расстаться, так сказать. С тебя три фунта одиннадцать шиллингов и шесть пенсов, приятель, прошу.

— Беда в том,— ответил я ему, рассчитываясь,— что для нее еще не открыли никакого «Баттерсейского центра».

— Это верно,— отозвался он смеясь.— Придется держать ее дома. Удачи, приятель.

Поднявшись в номер, я разложил на кровати свой лучший костюм и чистую рубашку, присоединил к ним потрясающий галстук — нежданный подарок из Лиссабона от мужа моей сестры, проверил, целы ли мои носки и начищены ли ботинки. Посещение ресторана с Урсулой неизбежно оборачивалось для меня душевными травмами, посему я желал быть уверенным, что сам не нарушу никаких правил приличия. Дай Бог справиться с ее промашками...

Ровно в час я был в «Дорчестере» и уже поправлял галстук, ожидая перед входом в ресторан появления Урсулы, когда ко мне быстро подошел знакомый старший официант.

— Добрый день, Себастьян,— весело поздоровался я. - Добрый день, сэр. Мадам ждет вас за столиком.

Я насторожился. Урсула никогда не приходила вовремя, не говоря уже о том, чтобы явиться раньше времени. Себастьян проводил меня к столику на четыре персоны, однако Урсулы не было видно.

— Возможно, мадам вышла в туалетную комнату,— предположил Себастьян.

Я опустился на стул, придвинулся к столу вплотную и уперся ногами во что-то металлическое. Приподнял скатерть и увидел направленный на меня из клетки неприязненный взгляд Моисея. В двух колких словах он дал понять, где мне следует быть. Я похолодел. Себастьян, глядя на потолок, тщетно пытался спрятать улыбку за картой вин.

— Что это такое, черт побери? — спросил я.

— Если не ошибаюсь, это птица, принадлежащая мадам,— учтиво сообщил Себастьян.— Из семейства попугаев, насколько мне известно. Мадам принесла ее с собой и пожелала поместить под столом. Мне было сказано, что птицу зовут Моисей. Когда ее проносили через фойе, она... э... разговорилась, причем, учитывая ее имя, употребляла совсем не библейские слова.

— Будто я не знаю,— с горечью произнес я.— Но каким образом, черт возьми, вы ухитрились внести ее сюда, не оскорбив слух всех ваших гостей?

— При помощи обернутой вокруг клетки салфетки,— объяснил Себастьян.— Мадам сказала, что темнота действует на птицу успокаивающе, как снотворное, лишая, так сказать, дара речи. Похоже, так оно и есть. Если не считать услышанной вами реплики, она воздерживалась от замечаний с тех пор, как ее поместили под стол.