Как тесен мир - Демыкина Галина Александровна - Страница 4

— У нас на участке гнездо есть, — сказал Саша. — Не знаю, какой птицы. Я подошел, а она не слетает. Глядит вот так… вот как Светка!

Света поднялась со стула, вышла. А Саша даже не обратил внимания. Из соседней комнаты голос его — как жужжание шмеля. Потом они засмеялись — Сашка и Ада. Потом пошли с террасы.

Света подбежала к окну. Они стояли за забором. Он хотел подсадить Аду на багажник, но Ада не села, и они пошли по дорожке.

И велосипед шел рядом третьим лишним.

Глава IV

САША

Саша всегда замечал, что со старшими легче. Даже эта Ада — ну намного ли старше? — а с ней совсем по-другому, чем со Светкой. Спокойно. Она сама ведет. Нет, то есть к лесу ведет он, конечно, потому что она просто не знает, а вот разговор, что ли… Даже не разговор, а вот как им относиться друг к другу. Тон какой-то, нотку, что ли. Во! Тональность. Он не раз слышал в музыкальной школе, что композитор не случайно пишет пьесу в си бемоль миноре, например. Играть труднее, а зато в другой тональности не прозвучит. Ада тоже взяла сложную тональность: что вроде они и друзья, и Саша ей нравится, и она все же считает его маленьким, но говорит, как с равным… Нет, Сашка ничего так не думал, но обострившимся вдруг чутьем угадывал эти впервые за жизнь сложные оттенки и слушал их. Как на хорошем концерте, на которые он почему-то (ленив, что ли?) очень редко ходил.

— Тебе в магазин надо, — сказала Ада, когда они дошли до леса. — Поезжай.

— Не надо мне.

— Ты же сказал.

— Я наврал.

— Зачем врать по пустякам? — удивилась Ада.

— А я не по пустякам. Мне не хотелось уходить.

Саше никогда еще так легко не говорилось и не дышалось. И деревья никогда не проступали так ярко из солнечных лучей. Ада трогала загорелыми пальцами кору сосны или березы, и Саша видел тогда — она хороша, это кора, живая.

Они вышли к перелеску, где стояли низенькие, в полроста человеческих, елки. Сухие, тонкие ветки их, похожие на паутину, тянулись в горячем воздухе, подсвеченном красным. И Саша удивился этому подсвету. Не замечал до Ады.

Дальше шла хоженая-перехоженая с детства поляна с красными листьями земляники. А посредине — пень корнями наружу.

— Царит, — сказала про него Ада.

И верно — он был как нос на лице.

— У Светки есть игра, — сказал Саша. — На внимание. Поглядеть на человека, а потом сразу припомнить, какие у пего глаза, нос, рот. Или — какие вещи в комнате.

— Ну? — не поняла Ада.

— Я почему-то не видел никогда, какие бывают деревья. Что у сосны другие ветки, чем у ели, и вся посадка, что ли, другая. А ты видела?

Ада засмеялась и ничего не сказала, и Саша подумал, что это она наколдовала ему такое зрение. Только сознаться не хочет.

— А какие у меня глаза? — спросила Ада. — Какого цвета?

Саша глянул и мысленно отшатнулся от света их поверх темноты. И не разглядел, конечно. Он больше увидел все лицо без улыбки, с широкими губами и широкими ноздрями, и темные завитки возле ушей.

Он тогда нагнулся, чтобы сорвать лесной колокольчик и отдать Аде, но забыл отдать и держал перед собой его шуршащую, выгоревшую до белизны шапочку.

Птицы молчали от жары, и рукам было жарко на руле велосипеда.

— Стоп! — шепотом крикнула Ада и схватила его за плечо.

Прямо на дорожке сидела белка. Ярко-рыжая шкурка ее светилась на солнце, а серый хвост прозрачно просвечивался воздухом. Белка глядела на людей без удивления и страха, а наглядевшись, поднесла к мордочке желтые лапы, и в них была зеленая сосновая шишка. Обглодала ее быстро-быстро, бросила белый свежий стерженек и только тогда не спеша, как кошка, побежала по теплой тропе, а потом свернула. И осталась добрая благодарность, что не испугалась и поела вот тут, прямо на глазах, и ушла спокойно, без суеты. А чего? Почему надо не верить?

Белка ушла, а рука Ады еще была на Сашином плече, и он боялся, что она заметит, что он это заметил, и стоял, забыв выдохнуть, и слышал, как бьет током от этой руки.

Потом Ада сняла руку, и они пошли обратно молча. Саша не глядел на Аду, будто она знала про него что-то, чего знать друг про друга нельзя. А она поглядывала, чуть скосив глаза; он не видел, а знал, знал. И сердился на нее за это.

На поляне Ада сорвала несколько цветов гвоздики и колокольчики — другие уже, полевые, ярко-лиловые и мелкие. Из одного вытряхнула пчелу и стала насвистывать песню — неизвестно какую, тягучую, деревенскую.

Песня точно расхрабрила ее и развеяла.

— У нас при школе, — сказала Ада, — отец ульи построил, одна стенка стеклянная. И вся жизнь пчел видна. Ты знаешь, ведь у них строительный разум.

Саша не хотел про пчел, но потом стал слушать, и ему понравилось, как они сообщают друг другу на расстоянии, где гречишное поле, и как берегут матку, и как лепят свои квартиры. И он уже забыл про эту руку на плече и был рад, когда Ада позвала его:

— Ты приходи. У меня отец хороший. Приходи.

— Как тесен мир! — сказал за ужином папа Ира. — Иду сегодня по роще, а навстречу — Влад. Помнишь, Сашенька, я тебе рассказывал, такой талантливый паренек у меня на практике был?

Мама Саша кивает, не отнимая лица от чашки с молоком. Она всегда приезжает голодная.

— Так он, оказывается, здесь живет, рядом с поселком. Для матери снял дачу.

— У нас, по-моему, деньги вышли, — говорит мама Саша, вытерев ладонью рот. — Ой, спасибо, ребятки, до того вкусно накормили.

— Как так — вышли? — беспокоится папа Ира.

— Сама не знаю. Погляди в столе — одна десятка лежит.

Папа Ира смотрит — да, действительно одна. А до получки палкой не докинешь.

— Ну что ж, — говорит он, — придется засесть за куль-муль-башем.

Так называется у них в доме побочный приработок. Папа Ира отлично пишет всякие познавательные статьи в журналы и для радио и, когда садится писать, горестно говорит:

А потом увлекается и всем читает, и товарищи папы Иры говорят, что он гениальный человек.

— Так что этот Влад? — вспоминает мама Саша.

— А ничего. Я его пригласил к нам. Очень интересный паренек. Вот Сашка, может, ума от него наберется.

— Не наберусь, — обещает Саша.

Все ложатся спать, а Саша остается возле сарайчика. Он сидит на ступеньке и глядит, как темнеет небо среди знакомых и лишенных всякой тайны сосен и берез, и ему хочется идти куда-нибудь, и он знает, где находится это «куда-нибудь». Но так, без дела, не пойдешь. Кажется, что все время глядит кто-то: «Ага! Опять он тут!»

И дом — один дом из всего поселка — будто вырос, стал виден отовсюду.

Идешь в магазин — мимо этого дома.

В лес идешь — тоже мимо него. К станции — тоже, к Лене, к Нине… Не обойдешь — слышишь его, ощущаешь, видишь. И он, может, видит тебя, подмечает, сколько раз прошел. И смекает своим деревянным чердаком:

«Нарочно. Нарочно ходит!»

И сосна со скамеечкой, возле которой столько собирались с малого детства еще, — и она напротив этого дома. Как он раньше не замечал! Прямо хоть не ходи никуда!

А вот теперь, когда почти уже стемнело и час, наверно, двенадцатый, можно пойти. Ну просто пройти мимо.

И Саша идет.

Дом этот стоит так: лицом глядит в березовую рощу, что насажена еще дедами вокруг клуба, а спиной повернулся к оврагу, и там вдоль забора, по самому гребню оврага, идет узенькая песчаная тропка. Ада, наверно, ничего этого не знает. Ей можно рассказать: знаешь, Ада, прежде здесь ездили на трехколесном велосипеде и проезжали, хотя и жутко было. А теперь, чтобы пройти, надо держаться за забор. (Тут можно ей подать руку. Или сама — как захочет.) Оползает овраг. А внизу его — крохотная речушка. Она не мелеет, бежит и бежит по камешкам, по илу, по речным ракушкам — изо дня в день, из года в год переливается. Только теперь в ней купаются одни малыши. А раньше трудным казалось не только что переплыть, а добраться до маленького островочка — острова Щавеля. Он был просторным и необитаемым, и там ждали попутного ветра и кораблей, бились со львами и выбирали себе друзей из самых смелых. А смелыми были не Леня, не Нина и не Светка, а совсем другие, с которыми дружба не укрепилась.