Птица - Демыкина Галина Александровна - Страница 9

— Дочка!

Люся застыла. После встречи с той женщиной она не раз представляла: вот идет по дорожке, а навстречу отец:

«Доченька!»

«А, здравствуй! Ну, спасибо, что зашел. Я побегу, мне на процедуру».

И эдак весело махнет рукой. Или что-то в этом роде. А тут в палате (куда уйдешь?), под взглядом Тамары (как притворишься?), неизвестно, что делать. И она сидела, втянув голову, и отворачивалась, отворачивалась к стене. А он гладил ее волосы:

— Доченька… Ты прости, что не приходил. Хворал. Горло болело, даже налеты снимали. Вот я и побоялся заразить. А, доченька? Не сердишься?

Будто только в том и виноват, что не навещал. Люся выпрямилась, наконец оглянулась:

— Ты не обязан. — И замолчала.

Какое жалкое лицо! От мягких широких губ к подбородку — резкие складки; похудевшие щеки оплыли книзу; глаза будто переменили цвет — стали бледней, покрылись тусклотой.

— Ты что, болен?

Голос, помимо ее воли, прозвучал озабоченно.

— Да вот, говорю… горло.

— Нет, вообще. Что с тобой?

— Ой, дочка, переволновался. — Он вздохнул. Широко, подкупающе улыбнулся. — Не знал ведь, как встретишь. Тем более после… Ну, после Вали.

Люся снова ясно увидела эту непонятного возраста и невыразительной внешности женщину и эту девочку, будто сошедшую с ее, Люськиной, детской фотографии. И опять шевельнулась боль оттого, что твой человек уже не твой и не может тебе принадлежать. А ты все еще… Нет, нет, нет, и ты уже — другой человек.

— Что ты, отец, я ведь теперь взрослая.

Губы ее были белы, но улыбались почти беспечно.

— Так что с тобой случилось-то? Как ты в больницу угодила?

Люська стала рассказывать в общих чертах, больше напирая на то, как бабушка с соседней койки каждый вечер стонет: «Где ж сестра? Я уж засыпаю, а она все снотворного не несет!» Или на то, как они с Тамарой всех обыгрывают в пинг-понг, а друг с другом уговорились не играть.

Отец слушал, и глаза его наливались лаской и грустью. Он, видимо, был не очень-то внимателен, потому что, когда Люся сказала: «…А Мишка Сироткин, из нашего двора, помнишь?» — отец вздрогнул: — «А?» — и улыбнулся смущенно. Он, значит, только глядел, а думал о другом. О чем? Кто знает. Он жалел. Он жалел о том же, о чем и Люська, вот что. Вернее всего, так. Ведь не все же нити рвутся по нашему желанию. Нет, нет, не все. Это было бы слишком просто.

Была секунда неловкости. И она бы тотчас прошла, если бы в дверях не показалась мама. Люська боялась, что так может получиться, но потом успокоилась: больше одного не пускают — нет халатов. А тут, видно, из-за дождя, многие не пришли.

Мама влетела в палату, потом сделала шаг назад и прижалась спиной к двери. И так стояла — яркая, в белом халате, с нарядной косынкой у ворота, с мокрыми блестящими волосами. Она сначала только внутренне ахнула — и тогда попятилась к дверям. А теперь, к моменту, когда отец оглянулся, была спокойна, даже, пожалуй, вызывающе спокойна и приветлива.

— Люсюшка, здравствуй, — и расцеловала Люсю.

И та, может, немного более оживленно подалась к ней.

— Здравствуй, Митя, — кивнула она мужу.

Вот так беззаботно хотела встретить его Люська. И точно так же хотела сказать: «Хорошо, что пришел».

А дальше ей, Люсе, впору было отступить на второй план, иначе она бы совсем не поняла, что пошло перед ее глазами. Да, впрочем, она и так поняла не совсем.

Потому что с отцова лица исчезло выражение виноватости, а появилось совсем другое. Он был теперь тем самым человеком, который играл цыганочку на гитаре и кричал своему напарнику: «Ты не очень-то, это моя жена!»

— Это что же, — говорил он, — надо было дочке тяжело заболеть, чтобы нам с тобой свидеться?

— Знала бы — не пришла. — В своей обычной резкой манере ответила мать. Но лицо у нее было вполне веселое. Она, как видно, забыла его.

— Как ты живешь, Нюра?

— Вот так! — развела она руками. Складная, красивая, вся — на задорном взводе.

Если бы он смел, сказал бы, наверное: «Ох ты, кочевница!» Он, собственно, и сказал это. Только глазами.

— А ты?

— Ну и по мне видно.

И Люська вдруг поняла: несчастлив. Он несчастлив. Как же раньше-то ей не взбрело в голову?!

— Как бабушка Вера? — спросил он, будто робко стуча у их дверей.

— Ничего. Полегче вроде.

— А ремонт делали?

— Как же. Все розовым оклеили.

— Розовым? И красиво?

— Не. Да это на время. Я в кооператив вступила. Скоро квартиру получу.

Отец покачал головой:

— Да, дела.

— А уж о твоих не знаю, как спрашивать, — пожала плечами мама.

— А не знаешь — не надо, — без тени смущения ответил отец.

Что это они? Что за разговор?

Хорошо, что пришла сестра и попросила навещающих уходить. Они оба легко поднялись, по очереди поцеловали Люську, и отец галантно пропустил в дверь бывшую жену.

Нет, у них какие-то свои, непонятные отношения! А что ей-то, Люське, в конце концов? Надо радоваться: вот так обошлось — без скандала, без поджатых губ. А она почему-то не могла радоваться. Она легла, укрылась с головой одеялом. «Слушай, Алешка, я открою тебе одну тайну…» Она знала, что Тамара, которую так никто и не навестил, не подойдет к ней. Но ей и не хотелось видеть ее умных глаз. Потом, потом…

«Знаешь, Алешка, ведь у меня есть сестренка. И поэтому никогда не будет отца». Или нет, не так: «Алеш, а меня навестил отец». — «Ты же сказала, что нет отца?» — удивится он. «Конечно, нет. А вот навестил».

— Ужинать! Девочки, ужинать! — зовет няня.

— Охо-хо, идем, идем!

— А ты, Алдарова? Спишь, что ли?

— Нет, теть Нюш. Я сейчас.

За решетчатым забором стояла девочка. Люся видела ее сквозь зелень. Когда ее не было — так не было, а когда есть — никакие кусты не помогут.

После вчерашнего ливня утро было такое, будто с переводной картинки аккуратно стерли верхний слой бумаги, и вот она, яркость, выпросталась. Девочка была в пестром платье, с большим зеленым бантом. Вполне хорошенькая девочка по прозвищу Птица. Она стояла и ждала Люсю.

Люся подбежала к ней.

— Птица! Лети сюда!

— Я только ходить умею.

— Ну иди. Пойдем с тобой вдоль забора до ворот. А мама не заругает?

— Нет. Она сама меня послала.

— Ко мне?

— Да.

Больно стукнуло сердце. Это догадка грубо толкнула его.

— Ну, иди, иди, Птица.

Люся вовсе не хотела спрашивать, в чем дело. Она и так знала.

Девочка вела мягкой лапкой по прутьям изгороди.

— А тебя звать Люся, да?

— Да.

— Давай, кто быстрее.

— Ну, побежали. Только под ноги гляди.

Люся топала почти на месте, старалась не перегнать. Девочка смеялась, совершенно счастливая своей победой. Как раз напротив магазина, загороженная кустами, была чугунная дверца. Люся толкнула ее, и она открылась. И девочка, робея и радуясь, ступила в сад.

— Пойдем, Птица, я тебе покажу стог — у нас тут траву скосили.

Они плюхнулись в рыхлую душистую копешку, и девочка, отсмеявшись, сказала задумчиво:

— У вас хорошо.

— Сейчас будет еще лучше. Сиди.

Люся сбегала в палату, принесла в целлофановом пакете апельсины, абрикосы, шоколад — целых три плитки, которые в неведении своем купил ей вчера отец.

Девочка захлопала в ладоши. Милая девочка Птица с частыми мелкими зубами и нежной детской кожей.

— Это папа велел тебе передать.

— А он к нам придет?

— Конечно.

— Скоро?

— Не знаю. Как только освободится, так и придет.

Девочка грызла шоколад от целой плитки, а две другие отложила:

— Это маме.

— Ну и молодец, — погладила ее Люся.

Она проводила гостью до калитки, посмотрела, как та шагает по улице, гордо неся прозрачный пакет. Люсе понравилось, что девочка искренне забыла, зачем послала ее мать, и как она радовалась сену. Люсе хотелось бы повести ее в зоопарк, покатать на ослике. (Отец катал Люсю, когда она была маленькой. А эту — нет. Точно.)