Птица - Демыкина Галина Александровна - Страница 2

— Эх, завьем горе веревочкой!

И — в гости. К подружкам. Дочка почти взрослая, а у нее, как у девчонки, подружки. И все с шумом, все с прискоком. Отец, бывало, перехватит ее на бегу, раскружит:

— Ох ты, кочевница, горе мое сладкое!

Так и скажет: «Горе сладкое».

Отец!

Мать рывком да криком, а он, бывало, посадит Люську на колени (это когда она еще маленькая была) и качает. И придумывает:

Люська зальется смехом, в ладоши захлопает:

— Дальше! Дальше! Про себя спой!

Он подумает и доскажет страшным шепотом:

Люська кинется ему на шею, и он обнимет ее, и оба рады, будто что-то соединило их.

Голос у отца теплый, руки добрые, а глаза — большие, серые, чуть навыкате, и все в них меняется: и цвет, и выражение. А уж если возьмет гитару… «Степь да степь кругом…» И опять Люська вместе с ним, и роднее человека нет.

Люся не любит думать об отце. Он предал.

Это ведь с матерью они поссорились, а ушел он ото всех. И как это вышло, даже не понять. Мама, конечно, виновата. Разве так командуют? Ну хорошо, она устает на работе в своей парикмахерской: всю смену не присядет. Вернется — он ей сам и ужин подаст, и таз с водой для ног. «Нюрочка, Нюрочка». А что ж она-то ему сроду не подала? Все баба Вера да Люська. А только команды:

— Хватит тебе на грузовом шоферить. Так и от дому отобьешься. Сутками тебя не видать.

Ну ладно, сдал на таксиста, стал по Москве ездить. И опять:

— Не надоело извозчиком быть? Сдал бы на механика. И деньги мне твои не нужны. Таксисты — самый народ разбитной. Ездила. Знаю. Так и заговаривают, так и поглядывают на тебя в зеркальце.

А уж если выпьет… Он последнее время выпивал. И опять же тихий. Придет, голову наклонит, сядет на диван да там и заснет. Никакого скандала или чего, а мать завела так: он заснет, а она — из дому вон. Наказывает. Вот и наказала. Сперва ушел к своей сестре замужней, письма писал. Мать не показывала, но Люська раз увидела у нее в сумочке конверт. Адрес его почерком. Вынула тайно, прочитала. Отец писал странно: я, мол, виноват, не знаю, хватит ли твоей любви, чтобы простить. Если простишь, вернусь. Ну и о Люсе: береги, не говори обо мне плохо.

А мать вообще ничего не говорила. И не плакала. Только вся почернела. И Люся, хоть и знала, что мать с ней, пятнадцатилетней, не захочет советоваться, заговорила сама: ведь не чужая же она в доме! Заговорила, а ответа нет. Рассердилась. Заплакала:

— Ты, ты виновата! Выжила! Такого человека. Хоть бы обо мне подумала!

— Нечего, дочка, о нем жалеть. У него семья другая.

Тут Люська и прикусила язык.

На стене висела фотография: отец и мать, молодые, сидят рядом, а на руках у них маленькая Люся. Глаза у нее в пол-лица, рот — будто дырочку проткнули, верхняя губа капризно вздернута, волосы до плеч и широкий бант над головой. В то время ее называли «Птица». Она даже имени не знала. Бывало, спросят:

— Девочка, как тебя зовут?

А она:

— Птица.

Так вот взяла она от этой карточки и отстригла ножницами человека, который сидел слева и этак ласково держал ее поперек живота, чтобы не вертелась и не убегала. Вместе с этим человеком отрезался кусок ее щеки и часть банта. А держащая рука осталась. Так что вся карточка получилась нелепая, и пришлось ее со стенки снять.

Мама ничего не сказала. Стрельнула сердито черными глазами, качнула головой, и все.

Она стала еще резче, мать, и почти не бывала дома. Кинет, уходя:

— С работы к Танюшке пойду.

И старалась не глядеть на Люсю. Может, потому, что та была похожа на отца.

А в Люсе будто разбилось что-то. Доброе, ласковое и… растяпистое что-то. То, бывало, к любому подойдет, поможет…

— Вы за хлебом, теть Кать? Давайте сбегаю. Я как раз иду.

Или:

— Завтра отец на своей таксишке обедать приедет, так не расходитесь, ребята. Обещал до лесу подвезти. А обратно — сами.

А теперь — нет. Теперь никаких этих сантиментов. Особенно первое время. И разговоров никаких. Чтобы чужие не спросили об отце.

Но вот уж почти три года прошло. Поутихло немного. Отца старалась не встречать. Мать утром буркнет:

— Из школы прямо домой приходи, отец к тебе явится.

— Ой, мамочка, у меня собрание.

— Как знаешь. Мне-то что.

Он потом и приходить не стал. А скучала — ну прямо хоть воем вой. И карточку склеила и в свой стол положила: то было раньше, то был ее отец. А тот, что теперь, — чужой человек, и видеть его нечего. Спросила однажды:

— Бабушка, у меня, может, уж и братишки с сестренками есть?

Бабушка подумала и ответила без ожесточения:

— А как же. Есть. Сестра.

И тогда Люська заплакала. Поняла: конец. Она, видно, все еще ждала.

Но зато больше об отце не думала, не вспоминала. Когда вернулась мать, встретила ее ласково и вдруг сказала:

— Мам, чего ты меня своему делу не научишь?

— Что это ты? Ведь отец вроде тебя в артистки прочил.

— То в детстве. А теперь я хочу, как ты.

Мама вдруг заволновалась, посадила ее, как клиентку, на стул (это что же, родную дочку ни разу не причесала!), показала, как намыливать, смывать и накручивать на бигуди волосы. Потом мама легкими, быстрыми руками расчесала светлые Люсины пряди, чуть подначесала их «против шерсти» и крупными локонами уложила, подняв над головой будто корзину с цветами.

— Маркиза, да? — засмеялась Люся. — А, мам? Как тебе твоя дочка?

— Ну и ладно, — ответила себе мама. — Актрисой — там видно будет, а здесь можешь выучиться быстро, вот и кусок хлеба. Завтра на мне сама попробуешь. А я погляжу, какие у тебя руки.

Руки у Люси оказались подходящими.

Была белая стена. На ней — белая дверь. Светилась матово. Потом расплылась.

Через какое-то время был шепот и движение теней. И это расплылось. Больше, собственно, ничего не было. Долго не было!

Много позже снова за черным воздухом белая стена. И дверь. И возле — тоже белая спинка кровати. И на белой подушке темная голова. Чужая комната. Чужая кровать. Женщина спит чужая! Вот оно что: больница. В больницу попала.

Как? Когда же? Сразу пришла память: светлые гранитные плиты — парапет вдоль реки, гниловатый запах воды, светлая арка моста неподалеку. Трое парней — Миша Сироткин, Сережа Панкин и тот новенький, Алексей, от присутствия которого Люсю будто сковало.

Миша Сироткин сказал:

— На танцы пойдем? А, Люся?

— Как все, так и я.

— Нет, я тебя приглашаю. Я уже билеты взял.

А ей что-то в этом не понравилось. Что ж, только с ним, значит, и танцевать? И перед ребятами неудобно. И на танцы ей не хотелось, если честно говорить. Она бы пошла домой, полежала, да уж больно там тоскливо. И Люся ответила так:

— Пройди сперва по парапету до моста, тогда уж на танцы.

Миша сердито пожал плечами:

— Ты что, сдурела?

А Сергей сразу:

— А если я пройду, то со мной?

— Конечно. Только в воду не свались.

— Приглашение к подвигу, — будто сам себе проговорил Алексей.

И Люся не поняла, одобряет он ее или осуждает.

Сергей в самом деле начал взбираться по плитам. А Люсе вдруг стало скучно. И тяжело рукам, ногам, спине. Фонари на высоких столбах точно расплющились и поплыли. Вода была рядом, но ее нельзя было пить. А так хотелось пить! Там, неподалеку, автомат с водой. Мишка опять будет смеяться: «Ты меня разоришь на газировке!» Она последнее время все только и глядит, где бы попить. И как будто с каждым стаканом убывают силы. Она хотела сказать: «Пошли, попьем», но Сергей, балансируя руками, шел по стене, и она не решалась, а стала опускаться на землю.