Ч. Ю. - Демыкина Галина Александровна - Страница 12

Счастливый студент-сын зажал голову руками, нагнул ее к коленям и вдруг с удивлением услышал, что из его горла рвется какой-то странный, зажатый писк: «Ммм… ммм… Тупица! Тупица! Придурок! Разве могло быть такое с кем-нибудь другим? Алик?.. Или Миша Романов? Можно себе представить Романова в роли статиста, подставного лица, идиота, за спиной которого решают его судьбу?!» Обида вытеснила все прочие чувства: уж очень он за это время успел поверить в себя — в свои способности, в свою удачу.

Он шагал, шагал по комнате и вынашивал мстительные планы: назло устроиться работать грузчиком и не являться в институт — дескать, занят, работаю; или нет — проболтаться первое полугодие и засыпаться на первой же сессии; или еще — уехать в другой город…

Виктор потянулся к телефону сказать Даше, что принят. Но откуда бы он мог узнать? И отвел руку. Нет, не тот случай.

К приходу мамы Виктор поостыл. И немного одумался, отрезвел. А чего, собственно? Будто он не знает слова «блат». Его приняли по блату. Вот и все. Только лучше бы взяли деньгами, а не матерью. Впрочем, это ее дело. Он так и сказал:

— Твое дело.

— А собственно, на что ты мог рассчитывать! — взорвалась мама. — Ты меня вынудил. А уж теперь будет дело твое. Заленишься — вышибут. Я пальцем о палец не ударю.

— Ударишь!

— Ты что? Что за тон?

— Тон баловня, маменькиного сынка.

— В мое время сказали бы — Митрофанушки.

— А в мое время Фонвизина не читают.

— Чего ты бесишься, Виктор?

— Честно? Мне не нравится этот… как его?.. Брюховатый.

— Почему?

— А тебе нравится?

— Нет, Виктор. Мне нравится другой человек.

— О господи!

— Ты, Витька, теперь взрослый, студент. Я считаю свои заботы о тебе конченными. Понятно? Нет, нет, материально помогать и все такое — это конечно. Я говорю о душевных заботах.

— Мама, ты закружишься в вихре личной жизни, да? Как все равно Аська?

— Сын, я ведь с тобой серьезно говорю. Мне действительно нравится один человек, который, возможно, вовсе не понравится тебе и покажется глубоким стариком. Но я хочу сказать, что этой стороны моей жизни я прошу тебя не касаться. Я не Ася. Тебе ясно все?

— Нет, ма.

— Ну?

— А как же Греховатый? Он ведь грех на душу взял.

— Виктор, я очень уважаю Василия Ивановича.

— Он Василь Иваныч! Ха-ха-ха! — завопил Виктор.

— Я очень уважаю этого человека, — строго оборвала мама. — Его фамилия Вихроватый. И прошу тебя тоже отнестись к нему с уважением.

— И сочувствием, да?

— Почему?

— Ты ведь оставила его с носом.

Мама хотела сохранить серьезность, но улыбка чуть проступила в уголках губ. А как же! Она не была бы матерью Виктора, если бы делала из всего трагедию. Но все же она сказала:

— Он был другом твоего отца.

И Виктор не был бы Виктором, если бы хоть полсловом напомнил сейчас, что отец такого дара не принял бы никогда.

Они разогрели чай, мама достала из сумочки коробку конфет — отличный шоколадный набор, явно дареный. Они выбрали по конфетке (какая лучше?), и Виктор поднес свою конфету к маминой:

— Ваше счастье, мадам.

Мама наклонила голову:

— И ваше!

Инцидент исчерпался сам собой.

— Как ты полагаешь, мам, человек по природе альтруистичен?

Мама собирается на работу — в эту неделю у нее утренняя смена. Пригладила волосы, поправила воротничок — считает, что перед детьми надо быть «в форме». И собралась, между прочим, слишком рано: этакая стариковская обязательность.

— Так что ты скажешь, мам?

— О чем ты?

— Да вот у Алика есть такая теория — в опровержение общепринятой, — что у человека от животного остался не только звериный инстинкт самосохранения, но и альтруистический.

— Ну и что?

Виктор любит, когда его не понимают: насмешливое начало, живущее в нем, требует пищи.

— Это очень важно, мам: даже животным свойственны этические нормы — так утверждает Алик, — просто необходимы для выживания.

— То есть?

— А вот, например, кенгуру, когда на них нападают, сажают в мешок на животе любого кенгуренка. Не своего, а любого, понимаешь? А ведь с ним бежать тяжелее.

— Я очень рада за кенгуру, — сухо отвечает мама. — Но к чему ты завел этот разговор? Кто нападает? Кого чужого я должна посадить в свой мешок?

— Мам, ну ты уж слишком буквально…

— Я человек элементарный.

Вот с мамой всегда так: в каждой твоей невинной шутке она ищет подоплеку.

И, честно говоря, подоплека есть: еще не пропал осадок от экзаменов, еще хочется компенсации за что-то утраченное, за весь этот взлет без крыльев…

И мама, как всегда, слышит и, как всегда, во всеоружии:

— Если ты так недоволен мной, можешь действовать самостоятельно.

— Нет, я очень даже доволен. Я бы сказал, как у Бабеля: «Чересчур приятно». Просто хочется живого общения.

Мама смотрит на часы:

— Увы!

— Мам, вот ты уходишь, а мы не решили, может ли человек радоваться в одиночку.

— Ему придется, — уже в дверях бросает мама. С присущей ей сообразительностью она догадалась, о чем речь, иначе не добавила бы: — По крайней мере до появления списков. — И уже другим голосом: — Суп и котлеты в холодильнике.

Дверь захлопнулась.

Конечно, она права: вывесят списки, тогда и радуйся. Хм, «суп и котлеты». А духовная пища? Нет, каково? Быть принятым в институт и не сметь никому сказать об этом!

Виктор набирает номер.

— Даша?

— Угу! — Она что-то жует.

— Ты, надеюсь, поглощаешь духовную пищу?

— А как же!

Ну что бы ей спросить об экзаменах? Впрочем, когда она сдавала сессию, он тоже не больно волновался.

— Слушай, Витька, надо бы сбегать к Мише, пусть подарит книжку, а то у него только десять экземпляров, он сам сказал.

Виктор так и подпрыгнул:

— Звони ему скорее, и приходите ко мне. Есть небольшой сюрприз.

Но дело осложнилось. Оказывается, у Романова не работает телефон.

И вот Виктор с Дашей топчутся на мраморных ступенях возле высокой двери, обитой вылинявшим дерматином.

Романов живет в старинном особняке с голубой лепниной по фасаду. Здесь много окон, и всего одна дверь. Звонка не видно. Даша робко стучит. Тотчас же открывает лохматая старуха в валенках, смотрит ошалело и убегает в темноту, оставив их в коридоре, рядом с газовой плитой, на которой, судя по запаху, варятся щи из кислой капусты. Виктор и Даша переглядываются заговорщицки: не спросили, кто они, оставили тут рядом с заманчивыми щами.

Но их не оставили. Из темноты появляется худая женщина с лицом, лишенным цвета.

— Вы к Романову?

— Да. Можно его?

— Он спит.

— Откуда вы знаете?

— Как же мне не знать, Романов — мой сын.

Хм! Может, попросить маму, чтобы она его, Виктора, тоже звала по фамилии? Очень солидно получается.

— А нельзя ли его… — Даша подается вперед, улыбается.

— Нет, нельзя.

Эту мамашу на обаяние не возьмешь. Виктор перехватывает инициативу:

— Тогда разрешите, мы оставим записку. — Он роется в карманах, находит ручку и кусок уже ненужной (ура!) шпаргалки, пишет пастой поверх карандаша.

— На завтра, да? — спрашивает он Дашу.

Она согласно кивает. Виктор отдает бумажку женщине. Та берет сухими узкими пальцами, и вдруг лицо ее освещается: это проступила виноватая улыбка — окрасила щеки, губы, глаза.

— Вы не сердитесь, молодые люди, но… я уж беру на себя… он будет расстроен, конечно… — и она глядит на Дашу (поняла все-таки, кто пришел к ее сыну), — но… он так мало спит… Ведь это подумать, сколько занят!

Да, да, все мамы хотят, чтобы их дети непременно много спали и вовремя ели и чтоб учились притом, и работали, и не шатались по улицам и по компаниям, и не очень-то заглядывались на красивых девочек… О господи!

Виктор сочувственно вздыхает:

— Конечно. Но вы передайте. Это очень важно.

Женщина опять косит уголком глаза на Дашу. Та моментально вспыхивает, хорошеет.