ДЭ Пятачка - Хофф Бенджамен - Страница 4

Очень маленький зверёк

Дом Пятачка располагался внутри букового дерева, буковое дерево жило внутри леса, а Пятачок жил ещё и внутри дома. Рядом с домом висела часть сломанной доски, на которой было написано: «ПОСТОРОННИМ В». Когда Кристофер Робин спросил Пятачка, что это значит, тот ответил, что так звали его дедушку: дядя Посторонним В, а доска эта хранится в их семействе очень-очень давно. Кристофер Робин сказал, что никто не может зваться Посторонним В, и Пятачок ответил, что а вот и нет, может, раз мог его дедушка, у которого это было сокращением от Посторонним Вилл, которое является сокращением от Посторонним Вильям. А два имени у его дедушки было на тот случай, если одно потеряется — Посторонним после дядя, а Уильям после Посторонним.

Таким образом, мы уже знакомы с Пятачком по третьей главе «Винни Пуха»: с Пятачком, который жаждет безопасности (он и живёт очень сложно: внутри дома внутри дерева внутри леса); с Пятачком, который хочет быть Кем-то (потому он и изобретает себе дедушку со сложным именем «дядя Посторонним Вильям»); с Пятачком, писклявым голоском с розовыми щёчками; с Пятачком, Очень Маленьким Животным.

В отличие от Пуха, который просто Есть и Действует, Пятачок Мучается и Страдает.

Например, когда Пятачок и Пух провалились в Яму с Песком…

— Пух, — продолжил он нервно, придвигаясь поближе, — ты думаешь, что мы попали в Западню?

Пух не думал об этом вообще, но теперь он кивнул. Он внезапно вспомнил, как однажды они с Пятачком сооружали Пухову Западню для Слонопотамов, и, продолжая эту мысль, сообразил: он и Пятачок попали в Слонопотамову Западню для Пухов! Вот что это было.

— А что будет, когда придёт Слонопотам? — спросил дрожащий уже Пятачок, едва услыхав эту новость.

— Возможно, тебя, Пятачок, он вообще не заметит, — сказал Пух ободряюще, — потому что ты — Очень Маленькое Животное.

— Но ведь он заметит тебя, Пух.

— Он заметит меня, я замечу его, — сказал Пух, обдумывая ситуацию. — Мы будем замечать друг друга в течение довольно долгого времени, а затем он скажет: «Хо-хо».

При мысли об этом «Хо-хо!» Пятачок покрылся лёгкими пупырышками и ушки его задёргались.

— И-и-и ч-ч-что скажешь ты?

Пух попробовал придумать что-нибудь, что он скажет, но чем дольше он думал, тем яснее понимал, что никакого достойного ответа на «Хо-хо!», сказанное Слонопотамом голосом, которым это может сказать Слонопотам, быть не может.

— Я не буду ничего говорить, — сказал Пух наконец. — Я буду просто жужжать самому себе, как будто чего-то ожидаю.

— Тогда, возможно, он опять скажет «Хо-хо!»? — с волнением предположил Пятачок.

— Он может, — сказал Пух.

Уши Пятачка задергались так быстро, что ему пришлось прижать их поплотнее к стенке Западни, чтоб успокоить.

— Он скажет это опять, — сказал Пух, — а я буду продолжать жужжать. И это Расстроит его. Потому что когда ты говоришь кому-нибудь «Хо-хо!» дважды, да ещё злорадным тоном, а тот только жужжит, ты, как только начинаешь говорить это в третий раз, вдруг обнаруживаешь, что… что… ну, обнаруживаешь…

Тем самым Пух хотел сказать, что тогда уже никакие Хо-хо не считаются. По крайней мере, нам кажется, что он хотел сказать именно это.

— Но он скажет что-нибудь другое, — сказал Поросенок.

— Конечно. Он скажет: «Это ещё что такое?» И тогда я скажу, — и это очень хорошая мысль, Пятачок, я её только что придумал, — я скажу: «Это западня для Слонопотама, которую сделал я, а теперь я дожидаюсь, когда в неё попадёт Слонопотам». И продолжу жужжать. И это Огорчит его.

— Пух! — завопил Пятачок. — Ты спас нас!

— Разве? — сказал Пух без особой уверенности.

Но Пятачок был уверен абсолютно. Его воображение разгулялось, и он ясно видел Пуха и Слонопотама, говорящих с друг другом, и внезапно подумал с некоторой печалью, что было бы гораздо лучше, если бы так грандиозно со Слонопотамом разговаривал Пятачок, а не Пух, хотя он очень любил Пуха; потому что у него действительно больше мозгов, чем у Пуха, и беседа пойдёт лучше, если он, а не Пух, представит там одну из сторон, и как было бы приятно потом вечерами вспоминать чудесный день, когда он ответил Слонопотаму так храбро и дерзко, как будто Слонопотама там не было вовсе. Сейчас это казалось совсем лёгким делом. И он даже знал, что будет говорить…

Так и шло в Яме с Песком — пока не подошёл Кристофер Робин, не посмотрел вниз и не увидал Пуха и Пятачка. После чего дела пошли чуть Сложнее:

— Хо-хо! — сказал Кристофер Робин громко и внезапно.

От Изумления и Ужаса Пятачок подскочил выше себя, но Пух продолжал мечтать.

«Это Слонопотам! — с ужасом промелькнуло в голове Пятачка. — Ну, наконец-то!» Он чуть пожужжал горлом, так, чтобы ни одно из слов там не застряло, а затем произнёс легчайшим, очаровательнейшим образом: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля…» Но, конечно, он не оглядывался и не смотрел вверх, потому что иногда, если начнёшь осматриваться и обнаружишь смотрящего на тебя сверху Очень Свирепого Слонопотама, сходу забываешь кое-что из того, что собирался сказать.

— Трум-тум-тум-тирли-бум, — сказал Кристофер Робин голосом Пуха…

«Он сказал неправильно, — с тревогой подумал Пятачок. — Он должен был опять сказать „Хо-хо!“. Пожалуй, мне лучше сказать это за него.»

И так свирепо, как только мог, Пятачок сказал: «Хо-хо!».

— Как ты попал туда, Пятачок? — спросил Кристофер Робин своим обычным голосом.

«Какой Ужас, — подумалось Пятачку. — Сначала он говорил голосом Пуха, потом голосом Кристофера Робина, и вытворяет это всё, чтоб Расстроить меня.» И, будучи уже Совершенно Расстроенным, он произнёс быстро и чуть визгливее, чем собирался: «Это западня для Пухов, а я дожидаюсь, когда попаду в неё, хо-хо, это что ещё такое, а потом я скажу опять хо-хо».

— Что-что? — перепросил Кристофер Робин.

— Западня для хо-хо, — сказал охрипший вдруг Пятачок. — Я только что соорудил её и вот дожидаюсь хо-хо, чтоб ох-ох.

Прозвучало, полагаю, не очень внушительно.

— О, привет, Пятачок. А что это за грубоватый увалень, который сопровождает тебя в последнее время?

— Это мой новый Телохранитель, — пропищал Поросенок.

— Телохранитель? Зачем тебе телохранитель? Тебе часто приходится отстаивать свои интересы?

— Примерно так, — солидно отозвался Пятачок. — С ним я чувствую себя в большей Безопасности.

— Он похож скорее на грабителя. Надеюсь, у него хотя бы приличные рекомендации?

— Рекомендации?

— Ну да. С мест прежней работы. Может, в его рекомендациях есть компроментирующие записи — аресты, тюремные сроки, что-нибудь такое?

— Я… я так не думаю, — сказал Пятачок.

— Хорошо, я надеюсь, что с этим порядок. Если ты действительно считаешь, что нужна охрана. Кстати, а что там с фамильным серебром?

— С-с-серебром?

— Ну, ты знаешь — серебряные ножи, вилки, ложки. Их нет в ящике, где они обычно лежали. Я просто спрашиваю, на всякий случай…

— Нет, — выпалил Поросенок. — Он не мог… я имею в виду, что они не могли. Им там было не место или ещё что. Да, вот именно. Они должны быть. Они… Я… Извиняюсь, мне надо идти. До свидания.

Такие вот странности.

Здесь нужно заметить, что даосизм всегда относился с большой симпатией к Очень Маленьким Зверькам.

Дело в том, что кроме животных как таковых — в которых конфуцианцы видели просто бездушных существ, пригодных для еды, жертвоприношений, полевых работ или в роли тягловой силы, — Самыми Маленькими Зверьками в китайском преимущественно конфуцианском обществе традиционно были женщины, дети и бедняки. Бедняки, угнетаемые жадными торговцами, землевладельцами и правительственными чиновниками, располагались в самом низу конфуцианской социальной лестницы. Иными словами, они как бы не существовали вообще. А жизнь женщин даже в зажиточных семействах — в зажиточных семействах в особенности — была вовсе не свободной, поскольку повсеместно был принят конфуцианский брак, то есть многобрачие, и другие обычаи, настолько унизительные для женщин, что жителю современного Запада это трудно даже представить. Столь же безрадостно жилось и детям. Для истинного конфуцианца дети существовали как продолжатели рода, не только вынужденные во всём беспрекословно повиноваться своим родителям, но и обязанные брать на себя заботу о родителях в старости — не имея никаких собственных идей, идеалов и интересов. По конфуцианским законам отец имел полное право убить сына, проявившего неповиновение главе семейства или опозорившего семью: само такое поведение оценивалось как преступное.