У войны не женское лицо - Алексиевич Светлана Александровна - Страница 39

Мария Николаевна Степанова, майор, начальник связи в батальоне стрелкового корпуса:

«Получили обмундирование. Старшина построил:

– Выровнять носки.

Мы выравниваем. Носки ровные, а сами-то мы сзади, потому что сапоги сорокового – сорок первого размеров, а он:

– Носочки, носочки!

А потом:

– Курсантки, грудь четвертого человека!

У нас это, конечно, не получается, и он на весь голос:

– Что вы там в карманы гимнастерок положили?

Мы смеемся.

– Отставить смех, – кричит старшина.

Чтобы четко и правильно отработать прием приветствия, все – от стульев до вывешенных плакатов – заставлял приветствовать. Ох, и намучился он с нами.

В каком-то городе привели нас строем в баню. Мужчины – в мужское отделение, а мы – в женское. Женщины кричат, кто что закрывает: „Солдаты идут!“ Нас не различишь – девчонки мы или мальчишки: мы и подстрижены, и форма на нас военная. А другой раз пошли в туалет, женщины милиционера привели. Мы ему говорим:

– Так куда нам идти?

Он тогда давай на женщин кричать:

– Это же девчата!

– Какие то девчата, то солдаты…»

Белла Исааковна Эпштейн, работает машинисткой в одной из белорусских республиканских газет, а в войну была снайпером. Рассказывает как будто тоже смешное, а глаза полны слез.

«Нас, когда мы прибыли на Второй Белорусский фронт, хотели в дивизии оставить, мол, вы женщины, зачем вам на передовую. Мы: „Нет, мы – снайперы, нас посылайте куда положено“. Тогда они нам говорят: „Пошлем вас в один полк, там хороший полковник, он девок бережет“. Разные командиры были. Нам так и сказали.

Это полковник нас встретил такими словами: „Смотрите, девки, приехали воевать, воюйте, а другим делом не занимайтесь. Кругом мужчины, а женщин нет. И у вас будет много поклонников. Не роняйте себя. Черт его знает, как вам еще эту штуку объяснить. Война, девки…“ Он понимал, что мы еще девчонки.

В оном немецком поселке нас разместили на ночь в жилом замке. Много комнат, целые залы. Такие залы! В шкафах полно красивой одежды. Девочки – каждая платье себе выбрала. Мне желтенькое одно понравилось и еще халат, не передать словами, какой это был красивый халат – длинный, легкий… Пушинка. А уже спать надо ложиться, все устали страшно. Мы надели эти платья и легли спать… Оделись в то, что нам понравилось, и тут же заснули. Я легла в платье и халат еще наверх.

Утром встали, сняли все, надели опять свои гимнастерки, брюки. Ничего с собой не взяли. Нельзя. Ложку за голенище воткнешь, и все…»

А в другой раз в брошенной шляпной мастерской девчонки выбрали себе по шляпке и, чтобы побыть в них хотя бы немного, спали всю ночь сидя. Жаль, что фронтовые кинооператоры не сохранили для нас эти кадры, предпочитая снимать бои, железные потоки войск и техники. Но, видно, в те героические дни быт казался чем-то мелким, незначительным, и то, что мы сегодня об этом сожалеем – свойство человеческой памяти, – через расстояния многих лет одни события и детали укрупнять, другие – уменьшать. И укрупняется человеческое, интимное, то, что можно назвать человеческой жизнью в нечеловеческих условиях.

Наверное, поэтому телеграфистка Зинаида Прокофьевна Гомарева с такой благодарностью вспоминает сегодня полковника Птицына, которого все девчата в полку звали «Батей»:

«Он берег нас, он понимал нашу женскую душу. Под Москвой, это же отступление, самое страшное время, а он нам говорит:

– Девушки, Москва рядом. Я привезу вам парикмахера. Красьте брови, ресницы, завивки делайте. Я хочу, чтобы вы были красивыми.

И привез какую-то парикмахершу. Мы сделали завивки, покрасились. И такие счастливые были…»

И это женское – как выглядишь – часто было не только сильнее чувства голода, усталости, желания сна, но и страха смерти.

Вот как об этом вспоминает санинструктор Софья Константиновна Дубнякова:

«…На Ладожском озере попали под сильный обстрел. Кругом вода, ранят – человек идет сразу ко дну. Я ползаю, перевязываю, подползла к одному, у него ноги перебиты, сознание теряет, но меня отталкивает и в свой „сидор“ – мешок, значит, лезет. НЗ свой тянет и есть хочет… А мы, когда пошли по льду в наступление получили продукты. Я хочу его перевязать, а он – в мешок лезет и ни в какую: мужчины как-то очень трудно голод переносили.

А у меня другие мысли были. Я боялась некрасивой лежать после смерти. Только бы не разорвало на куски снарядом… Я такое видела…»

«Бежим по грязи, люди падают в эту грязь. Так не хочется погибать в такой обстановке. Ну, как молодой девушке лежать в такой грязи? А в другой раз, это уже в оршанских лесах, там мелкие кусты с черемухой. Подснежники голубые. Весь лужок в голубом цвете… Погибнуть бы вот в таких цветах! Дурошлеп еще, семнадцать лет… Это я себе так смерть представляла…» (Любовь Ивановна Осмоловская, рядовая, разведчица).

Надо еще представить обстановку, в которой они жили, и жили не месяц, не два, а годами, всю тяжесть физических и душевных перегрузок, обрушившихся на них, опасность, которой подвергались ежедневно, чтобы понять, какой ценой им удавалось сохранить эти женские привычки, милые юные странности. Добавим к этому совсем другое настроение тех дней, когда каждая минута, отданная своему личному, казалась незаконной.

Прежде чем об этом расскажет штурман Александра Семеновна Попова, летавшая на «По-2», я хочу дать слово Герою Советского Союза, заслуженному летчику-испытателю Марку Галлаю:

«Что такое один вылет?

Это – огонь зенитных средств всех калибров, до автоматного огня включительно („По-2“ работали на предельно малых высотах, порой на бреющем полете), это – ночные истребители противника, это – слепящие прожектора, а зачастую это еще и непогода: низкая облачность, туман, снег, обледенение, штормовой, бросающий легкую машину с крыла на крыло, вырывающий ручку управления из рук ветер…

Причем все это – на „По-2“, маленьком, тихоходном и к тому же легко воспламеняющемся и горящем, как спичка, как сухой порох…

Надо ли было пускать девушек на войну? Не знаю…

Но восхищаюсь ими безмерно».

«Ночные ведьмы» – так писала фашистская печать о наших летчицах, утверждая, что это женщины-бандиты, выпущенные из тюрем.

А вот какие они были.

В Ессентуках Александру Семеновну Попову знает каждый. Когда я не застала ее дома, соседи подсказали, что найти ее можно в местном краеведческом музее: «Как пошла на пенсию, так только там ее и ищи. Людей к нам приезжает много, и все хотят познакомиться с ней, послушать. Один раз летела она в Москву, так на пропускном контроле ее задержали: „Что у вас в чемодане металлическое?“ А там у нее один жакет лежал, но весь в золотом металле… Не каждый мужчина имеет столько наград, как она».

Александра Семеновна действительно сидела в одной из маленьких музейных комнат и вязала что-то малиновое, детское. Объяснила: «Пока экскурсии нет, отдыхаю. Две-три экскурсии в день – это опять два-три раза я на войне побываю. Меня подруга научила: „Хочешь успокоить нервы, возьми спицы в руки“.

Спицы в ее больших сильных руках казались игрушечными.»

Александра Семеновна Попова, гвардии лейтенант, штурман:

«В мае сорок второго года мы вылетели на фронт. Нам дали самолет „По-2“. До войны на нем училась летать молодежь в аэроклубах, но никто не мог и подумать, что его будут использовать в военных целях. Самолет был деревянной конструкции, сплошь из фанеры, обтянутой перкалью. Достаточно было одного прямого попадания, как он загорался – и сгорал в воздухе, не долетая до земли. Единственная солидная металлическая деталь – это сам мотор М-II.

Потом уже, под конец войны, нам дали парашюты и поставили пулемет в кабине штурмана, а до этого не было никакого оружия, четыре бомбодержателя под нижними плоскостями – и все.

Вы спрашиваете, как мы выдерживали? Я вам расскажу…

Перед уходом на пенсию я заболела от одной этой мысли: как это я не буду работать? Приехал врач, сделали мне кардиограмму, и меня спрашивают: