Последние свидетели. Соло для детского голоса - Алексиевич Светлана Александровна - Страница 9

В сорок втором году... Приняли воинскую присягу... Нам выдали бескозырки с надписью «Школа юнг ВМФ», но, к нашему сожалению, не с длинными лентами на плечах, а с бантиком на правой стороне. Вручили винтовки. В начале сорок третьего... Я попал для прохождения службы на гвардейский эсминец «Сообразительный». Для меня все было впервые: гребни волн, в которые зарывался носом корабль, «фосфорная» дорожка от гребных винтов, старательно перелопачивающих соленую морскую воду... Перехватывало дыхание...

– Страшно, сынок? – спросил командир.

– Нет, – не задумался я ни на секунду. – Красиво!

– Если бы не война, было бы красиво, – сказал командир и почему-то отвернулся.

Мне было четырнадцать лет...

«Братик плачет, потому что его не было, когда был папа...»

Лариса Лисовская – 6 лет.

Сейчас – библиотечный работник

– Вспомню о моем папе... И о моем братике...

Папа был в партизанах. Фашисты его схватили и расстреляли. Маме женщины подсказали, где их казнили: папу и еще несколько человек. Она побежала туда, где они лежали... Всю жизнь вспоминала, что было холодно, ледяная корка на лужах. А они лежали в одних носках...

Мама была беременная. Ждала нашего братика.

Нам надо было прятаться. Партизанские семьи арестовывали. Забирали с детьми... На крытых брезентом машинах...

Долго сидели у соседей в погребе. Уже начиналась весна... Лежали на картошке, а картошка прорастала... Заснешь, а ночью росточек выскочит и щекочет возле носа. Как жучок. Жучки у меня жили в карманах. В носочках. Я их не боялась ни днем, ни ночью.

Вышли мы из погреба, и мама родила братика. Он подрос, начал говорить, и вспоминаем мы папу:

– Папа был высокий...

– Сильный... Как подбросит меня на руках!

Это мы с сестрой говорим, а братик спрашивает:

– А я где был?

– Тебя тогда не было...

Он начинает плакать, потому что его не было, когда был папа...

«Первой пришла эта девочка...»

Нина Ярошевич – 9 лет.

Сейчас – учитель физкультуры

– В доме все переживали большое событие...

Вечером к старшей сестре приходил жених свататься. Все до ночи обсуждали, когда свадьба, где молодые будут расписываться, сколько позвать гостей. А с самого утра отца вызвали в военкомат. Уже по деревне зашумели – война! Мама растерялась: как быть? Я только об одном думала: пережить бы этот день. Мне еще никто не объяснил, что война – это не день и не два, а это может быть очень долго.

И вот лето, жаркий день. Хочется пойти на речку, а мама нас собирает в дорогу. У нас был еще брат, его только забрали из больницы, там ему сделали операцию на ноге, и он вернулся на костылях. Но мама сказала: «Надо идти всем». Куда? Никто ничего не знал. Прошли километров пять. Брат хромал и плакал. Ну, куда с ним? Повернули назад. Дома нас ждал отец. Мужчины, которые утром ушли в военкомат, все вернулись, немцы уже заняли наш райцентр. Город Слуцк.

Летели первые бомбы – я стояла и следила за ними, пока они на землю не падали. Кто-то подсказал, что надо открывать рот, чтобы не оглушило. И вот открываешь рот, закрываешь уши и все равно слышишь, как они летят. Завывают. Это так страшно, что кожа не только на лице, на всем теле натягивается. Висело у нас на дворе ведро. Когда все утихло, сняли его: насчитали пятьдесят восемь пробоин. Ведро белое, сверху им показалось, что это кто-то стоит в белом платочке, и они стреляли...

Немцы въехали в деревню на больших машинах, заставленных березовыми ветками. Так у нас, когда свадьбу играли, украшали. Наломают-наломают березовых веток... Мы разглядывали их через плетень, тогда заборов не было, а плетни. Из лозы. Присматривались... На обыкновенных людей вроде похожи... Я хотела увидеть, какие у них головы? Почему-то у меня было такое представление, что у них нечеловеческие головы... Уже ходили слухи, что они убивают. Жгут. А они едут, смеются. Веселые, загорелые.

Утром делали физзарядку во дворе школы. Обливались холодной водой. Закатали рукава, сели на мотоциклы и поехали. Веселые, загорелые...

За несколько дней за деревней возле молокозавода вырыли большую яму, и каждый день в пять-шесть утра оттуда доносились выстрелы. Как начнут там стрелять, даже петухи перестают петь, прячутся. Едем мы с отцом под вечер на подводе, он придержал коня недалеко от той ямы. «Пойду, – говорит, – погляжу». Там и его двоюродную сестру расстреляли. Он идет, а я за ним.

Вдруг отец поворачивается, закрывает от меня яму: «Вернись. Тебе дальше нельзя». Я только увидела, когда переступала ручей, что вода в нем красная... И как вороны поднялись. Их было так много, что я закричала... А отец после этого несколько дней ничего есть не мог. Увидит ворону и в хату бежит, трясется весь... В лихорадке...

В Слуцке в парке повесили две партизанские семьи. Стояли большие морозы, повешенные были такие замерзшие, что, когда их качало ветром, они звенели. Звенели, как замерзшие деревья в лесу... Звон этот...

Когда нас освободили, отец ушел на фронт. Ушел с армией. Уже без него мне сшили первое платье за войну. Сшила его мама из портянок, они были белые, она их покрасила чернилами. На один рукав чернил не хватило. А мне хотелось показать подружкам новое платье. И я стояла в калитке боком, то есть хороший рукав показывала, а плохой прятала к дому. Мне казалось, что я такая нарядная, такая красивая!

В школе впереди меня сидела девочка Аня. У нее погибли отец с матерью, она жила с бабушкой. Они были беженцы, из-под Смоленска. Школа ей купила пальто, валенки и блестящие галоши. Учительница принесла и положила все это ей на парту. А мы сидели притихшие, потому что ни у кого из нас не было ни таких валенок, ни такого пальто. Мы завидовали. Кто-то из мальчишек толкнул Аню и сказал: «Повезло как!» Она упала на парту и заплакала. Плакала навзрыд все четыре урока.

Вернулся с фронта отец, все пришли посмотреть на нашего папу. И на нас, потому что к нам вернулся папа.

Первой пришла эта девочка...

«Я – твоя мама...»

Тамара Пархимович – 7 лет.

Сейчас – секретарь-машинистка

– Всю войну я думала о маме. Маму я потеряла в первые дни...

Мы спим, а наш пионерский лагерь бомбят. Выскочили из палаток, бегаем и кричим: «Мама! Мама!» Меня воспитательница за плечи трясет, чтобы успокоилась, а я кричу: «Мама! Где моя мама?» Пока она меня к себе не прижала: «Я – твоя мама».

У меня на кровати висели юбочка, белая кофточка и красный галстук. Я их надела, и мы пошли пешком в Минск. По дороге многих детей встречали родители, а моей мамы не было. Вдруг говорят: «Немцы в городе...» Повернули все назад. Кто-то мне сказал, что видел мою маму – убитую.

И тут у меня провал в памяти...

Как мы доехали до Пензы – не помню, как меня привезли в детдом – не помню... Чистые страницы в памяти... Помню только, что нас было много, спали по двое на одной кровати. Если одна заплакала, то и другая плачет: «Мама! Где моя мама?» Я была маленькая, меня хотела удочерить одна нянечка. А я думала о маме...

Иду из столовой, дети все кричат: «Приехала твоя мама!» У меня в ушах: «Твоя ма-а-а-ма... Твоя ма-а-а-ма...» Мама мне снилась каждую ночь. Моя настоящая мама. И вдруг она наяву, но мне казалось, что это во сне. Вижу – мама! И не верю. Несколько дней меня уговаривали, а я боялась к маме подходить. Вдруг это сон? Сон!! Мама плачет, а я кричу: «Не подходи! Мою маму убили». Я боялась... Я боялась поверить в свое счастье...

Я и сейчас... Всю жизнь плачу в счастливые моменты своей жизни. Обливаюсь слезами. Всю жизнь... Мой муж... Мы живем с ним в любви много лет. Когда он сделал мне предложение: «Я тебя люблю. Давай поженимся...» Я – в слезы... Он испугался: «Я тебя обидел?» – «Нет! Нет! Я – счастливая!» Но я никогда не могу быть до конца счастливой. Совсем счастливой. Не получается у меня счастье. Боюсь счастья. Мне всегда кажется, что оно вот-вот кончится. Во мне всегда живет это «вот-вот». Детский страх...