Последние свидетели. Соло для детского голоса - Алексиевич Светлана Александровна - Страница 33

– Не пойдем. Знаем – там стрелять будете.

Они: «Цурюк! Цурюк!» – это значит – назад. В доме мама села на лавку возле стола. И я запомнила, что она взяла кружечку с молоком, стала нашего маленького прикармливать. А так тихо, что мы все слышим, как он чмокает.

Я села в уголочке, впереди себя веник поставила. На столе была длинная скатерть, соседский мальчик под стол спрятался. Под скатерть. Брат под кровать залез. А соседка возле порога на колени стала и за всех просит:

– Паночку, у нас детки маленькие. Паночку, у нас деток, что гороху...

Вот я запомнила, как она просила. Просила долго.

Офицер подошел к столу, поднял скатерть и выстрелил. Оттуда – крик, он еще раз выстрелил. Соседский мальчик кричит... Раз пять стрелял...

Смотрит на меня... Как я ни стараюсь спрятаться за веник, никак не спрячусь. У него такие красивые карие глаза... Надо же, помню... Я так испугалась, что от страха спросила: «Дяденька, вы меня убивать будете?» Но он ничего мне не ответил... Как раз в это время выходит из другой комнаты солдат, ну, как выходит – сорвал большую занавеску между комнатами и все, и зовет офицера, а там на кровати лежат маленькие котята. Кошки нет, котята одни. Они берут их на руки, улыбаются, они с ними стали играть. Поигрались, и офицер отдает их солдату, чтобы тот вынес на улицу. Котят они вынесли из хаты....

Помню, как горели у убитой мамы волосы... А у маленького возле нее – пеленки... Мы переползли через них со старшим братом, я держалась за его штанину: сначала – во двор, потом в огород, до вечера лежали в картофлянике. Вечером заползли в кусты. И тут я расплакалась...

Каким образом мы остались живы? Не помню... Живы остались мы с братом и четыре котенка. Пришла наша бабушка, она жила за рекой. Забрала нас всех...

«Запомни: Мариуполь, Парковая, 6...»

Саша Солянин – 14 лет.

Сейчас – инвалид войны первой группы

– Как не хотелось умирать... Никогда так умирать не хочется, как на рассвете...

Нас ведут на расстрел. Ведут быстро. Немцы куда-то спешат, это я понял из их разговора. До войны любил уроки немецкого языка. Даже сам выучил наизусть несколько стихотворений Гейне. Нас трое: двое военнопленных – два старших лейтенанта и я. Мальчишка... Меня словили в лесу, когда оружие собирал. Несколько раз удирал, а на третий словили.

Умирать страшно...

Мне шепчут:

– Беги!! Мы бросимся на конвойных, а ты прыгай в кусты.

– Не побегу...

– Почему?

– Буду с вами.

Я хотел погибнуть вместе с ними. Как солдат.

– Приказываем: бежать! Жить!

Один, Данила Григорьевич Иорданов, был из Мариуполя, другой, Александр Иванович Ильинский, из Брянска.

– Запомни: Мариуполь, Парковая, 6... Запомнил?

– Брянск, улица... Запомнил?

Стали стрелять...

Побежал... Я бежал... В голове у меня стучало: так-так... запомнить... так-так-так... запомнить. И от страха забыл.

Я забыл название улицы и номер дома в Брянске...

«Я слышала, как у него остановилось сердце...»

Лена Аронова – 12 лет.

Сейчас – юрист

– Наш город вдруг стал военным... Наш тихий и зеленый Гомель...

Родители решили отправить меня в Москву, там в военной академии учился мой брат. Все считали, что Москва никогда в жизни не будет захвачена, это непобедимая крепость. Уезжать я не хотела, но родители настояли, потому что, когда нас бомбили, я ничего не ела днями, в меня насильно впихивали еду. Заметно похудела. Мама решила, что в Москве спокойно, в Москве хорошо. И там я поправлюсь. А они с папой приедут, как только война кончится. Очень скоро.

Поезд до Москвы не дошел, высадил нас в Малоярославце. На вокзале был междугородный телефон, я все бегала, хотела дозвониться до брата, чтобы узнать, что мне делать дальше. Дозвонилась, брат сказал: «Сиди и жди, я за тобой приеду». В тревоге прошла ночь, людей было очень много, вдруг объявили: через полчаса отправляется поезд на Москву, садитесь. Я собрала вещи и побежала к поезду, забралась на верхнюю полку и уснула. Когда проснулась, поезд стоял около небольшой речушки, женщины стирали. «Где Москва?» – было мое удивление. Ответили, что нас везут на восток...

Вышла я из вагона и расплакалась от обиды, от отчаяния. И – о! Меня увидела Дина, это была моя подружка, из Гомеля мы выезжали вместе, нас вместе наши мамы провожали, а в Малоярославце мы потерялись. Теперь нас опять стало двое. И мне уже не так страшно. На станциях нам приносили еду к поезду: бутерброды, молоко в бидонах на подводах, один раз даже суп привезли.

В Кустанайской области на станции Джаркуль нас высадили. Первый раз мы с Диной ехали на телеге. Одна другую успокаивали, что приедем и сразу напишем домой. Я говорила: «Если дом не разбомбят, то родители получат наши письма, а если разбомбят, то куда же мы напишем?» Мама моя была главврачом детской больницы, а папа – директором ремесленного училища. Папа мой был человек мирный, облик у него весь учительский, когда он первый раз пришел с работы с пистолетом (им выдали пистолеты), он надел его с кобурой на штатский пиджак, я испугалась. Он, мне кажется, тоже его боялся, осторожно снимал вечером и клал на стол. Жили мы в большом доме, но военных в нем не было, я раньше никогда не видела оружия. Мне казалось, что пистолет сам начнет стрелять, что в нашем доме уже живет война. Вот снимет папа пистолет, тогда война кончится.

Были мы с Диной девочки городские, ничего не умели. Приехали, а на другой день нас послали на работу в поле, целый день простояли согнувшись. У меня закружилась голова, и я упала. Дина надо мной плакала, но не знала, как помочь. Было стыдно: местные девочки нормы выполняют, мы дойдем до половины поля, а они уже где-то далеко. Самое ужасное, когда меня послали доить корову, дали в руки доенку, а корову я никогда не доила, боялась к ней подступиться.

Однажды кто-то приехал со станции и привез газеты. Там мы прочли, что Гомель взят, очень плакали с Диной. Раз Гомель взят, значит, погибли наши родители, а нам надо идти в детдом. О детдоме я не хотела слышать, думала искать брата. Но за нами приехали родители Дины, каким-то чудом они нас разыскали. Отец ее работал главврачом в городе Саракташе Чкаловской области. На территории больницы была небольшая хатка, и там мы жили. Спали на деревянных нарах из досок, матрац набили соломой. Очень мучили меня мои длинные косы, ниже коленей. Обрезать косы я не могла без маминого разрешения. У меня была надежда, что мама все-таки есть, она найдет меня. А мама любила мои косы и будет меня ругать, если я их обрежу.

Однажды... На рассвете... Так случается только в сказках, а еще – на войне. Раздался стук в окно... Я поднялась: стоит моя мама. И я падаю... Я без сознания... Первое, что мама сделала, – обрезала мне косы и натерла голову настойкой от вшей.

Мама уже узнала, что папино училище эвакуировали в Новосибирск, и мы поехали с ней к папе. Там я стала ходить в школу. С утра мы учились, а после обеда ходили помогать в госпиталь, в город поступало много раненых, с фронта их отправляли в тыл. Приняли нас санитарками, меня определили в хирургию, самое тяжелое отделение. Давали нам старые простыни, мы рвали их на бинты, скручивали, затем закладывали в боксы и возили на стерилизацию. Стирали старые бинты, но иногда с фронта привозили такие бинты, что выносили их корзинами и закапывали во дворе. Они в крови, в гное...

Росла я в семье врача и до войны мечтала, что обязательно буду врачом. В хирургию – так в хирургию. Другие девочки боялись, а мне было все равно, только бы помогать, почувствовать себя нужной. Кончатся уроки, бежим скорее в госпиталь, чтобы не опоздать, прийти вовремя. Помню, что я несколько раз падала в обморок. Открывают раны, все прилипшее, раненые кричат... Мы вносили их в операционную и выносили на носилках. Несколько раз у меня начиналась тошнота от запаха бинтов, бинты сильно пахли, не лекарством, а... чем-то таким... Незнакомым, душным... Смертью... Я уже знала запах смерти... Заходишь в палату – еще раненый живой, но ты уже слышишь этот запах... Многие девочки уходили, не могли этого перенести. Они шили перчатки для фронта, кто умел – вязал. А я не могла уйти из госпиталя, как я уйду, если все знают, что мама моя врач.