Ухищрения и вожделения - Джеймс Филлис Дороти - Страница 80

— Меня это интересует. Но это вовсе не значит, что я могу писать об этом стихи.

— Нет, конечно. Ваши темы гораздо более предсказуемы, вы согласны? Как это у вас?

— Процент, уделяемый Богу и святым, конечно, маловат, — ответил Дэлглиш, — но я мог бы согласиться с вами и в том, что святыни захватили гораздо больше, чем им положено.

— Ну а этот несчастный, Свистун из Норфолка? Следует, видимо, предположить, что и он не умещается в стихи?

— Он — человек. Одно это уже делает его достойным сюжетом поэзии.

— Но вы сами этот сюжет не избрали бы?

Дэлглиш мог бы ответить, что не поэт избирает сюжеты — сюжеты сами его избирают. Но одной из причин его побега в Норфолк было желание уйти от дискуссий о поэзии. И даже если бы ему нравилось разговаривать о собственном творчестве, то никак не с Алексом Мэаром. Тем не менее его самого удивило, что вопросы Алекса не были ему тогда так уж неприятны. Мэар был человеком, не вызывавшим симпатии, но не испытывать к нему уважения было невозможно. И если это он убил Хилари Робартс, Рикардсу предстояла схватка с грозным противником.

Выгребая остатки пепла из камина, он вдруг с необычайной ясностью вспомнил, как стоял вместе с Лессингэмом, глядя вниз, на темное шихтовое покрытие реактора, где бесшумно совершала свою работу мощная и таинственная сила. И подумал, сколько времени понадобится Рикардсу, чтобы задаться вопросом, а почему, собственно, убийца выбрал именно эту пару обуви, а не другую?

Глава 5

Рикардс понимал, что Дэлглиш прав: посещение миссис Деннисон в такое время суток было бы просто совершенно неоправданным вторжением. Но он не мог проехать мимо пасторского дома, не замедлив хода и не посмотрев, нет ли там признаков жизни. Признаков не было: дом стоял темный и безмолвный за изгородью помятых ветром кустов. Чуть позже, войдя в свой собственный, такой же темный и безмолвный дом, он ощутил вдруг непреодолимую усталость. Но, прежде чем лечь, надо было еще покончить с бумагами, в частности, дописать последнюю докладную по расследованию дела Свистуна. Надо было ответить на неприятные вопросы, выработать тактику защиты, дающую возможность опровергнуть обвинения как со стороны начальства и коллег, так и широкой публики в некомпетентности полиции, плохом руководстве, в излишнем доверии к технике и недостатке старой доброй традиционной следовательской работы. И после всего этого ему еще надо было заняться изучением последних докладных по делу об убийстве Хилари Робартс.

Только около четырех утра он стянул с себя одежду и ничком упал на кровать. Он, видимо, почувствовал, что замерз, потому что, проснувшись, обнаружил, что лежит под одеялом, а протянув руку к ночнику, увидел с ужасом, что проспал звонок будильника и что уже почти восемь часов. Сразу же окончательно пробудившись, он сбросил одеяло и неверными шагами побрел взглянуть на себя в зеркало на туалетном столике жены. Овально-изогнутый туалетный столик был украшен белой кисеей с розовыми цветами, на нем по-прежнему в идеальном порядке был расставлен хорошенький, подобранный по стилю и цвету туалетный прибор — подносик и шкатулка для колец. Сбоку у зеркала висела набитая опилками кукла — ее Сузи выиграла на ярмарке еще девчонкой. Не было только ее флаконов и баночек с косметикой, и их отсутствие неожиданно больно поразило его, словно она умерла и все эти баночки и бутылочки выброшены на свалку вместе с другими ненужными обломками жизни. Он низко наклонился к зеркалу, чтобы получше себя разглядеть, и подумал, что же может быть общего между этим мужчиной с худым, изможденным лицом и грубым, мускулистым торсом и этой сугубо женственной, бело-розовой спаленкой? Он снова испытывал то же чувство, что и вначале, когда через тридцать дней после медового месяца они въехали в этот дом, где ничего его, по-настоящему его просто не было. Молодым полицейским он и подумать не мог и ни за что не поверил бы, если бы ему сказали, что когда-нибудь у него будет такой дом, с усыпанной гравием подъездной аллеей, собственным, хоть и небольшим, в пол-акра, садом, гостиной и — отдельно — столовой, а в каждой комнате — специально подобранный мебельный гарнитур. В комнатах все еще пахло новой мебелью, напоминая ему всякий раз, когда он туда входил, об универмаге на Оксфорд-стрит, где эту мебель выбирали. Теперь, когда здесь не было Сузи, он снова чувствовал себя не в своей тарелке, словно гость, которого едва терпят и даже презирают.

Натянув халат, он прошел в небольшую комнату на южной стороне дома, которая должна была стать детской. Кроватка бледно-желтого цвета, перемежающегося с белым, в тон занавесям на окнах. У стены — стол для пеленания с полочкой внизу для детских принадлежностей, с сумкой для чистых пеленок. На обоях пляшут бесчисленные кролики и прыгают ягнята. Невозможно поверить, что здесь в один прекрасный день будет спать его, Рикардса, ребенок.

Но не только дом отвергал Рикардса. В отсутствие Сузи трудно было даже поверить в реальность их брака. Он встретил ее во время круиза по культурным центрам Греции. Путевку эту он приобрел в качестве альтернативы обычному способу проводить отпуск, в одиночестве отправляясь в пешие походы. Сузи была одной из немногочисленных молодых женщин на теплоходе. Она путешествовала вместе с матерью, вдовой зубного врача. Сейчас он понимал, что это Сузи сама положила начало его ухаживанию, это она решила, что они поженятся, она выбрала его задолго до того, как ему в голову пришло выбрать ее. Но поняв это, Рикардс был гораздо больше польщен, чем расстроен, и ведь, в конце-то концов, он вовсе не противился этому браку. Он достиг того возраста, когда время от времени балуют себя приятными мыслями, рисуя идеализированные картины домашнего уюта, поджидающую дома жену, к которой так приятно вернуться после трудного дня, ребенка — надежду и опору в будущем, ради которого стоит трудиться.

А Сузи вышла за него, несмотря на протесты матери, которая поначалу вроде бы поддерживала ее планы, возможно, напоминая себе самой, что дочери уже двадцать восемь и время не на ее стороне. Но, как только помолвка состоялась, мать ясно дала понять, что ее единственное дитя могло заключить гораздо лучшую партию, и пустилась во все тяжкие, чтобы это доказать, одновременно развернув яростную кампанию по его перевоспитанию и обучению должным манерам. Но даже ей не удалось отыскать ни одного недостатка в их доме. Дом стоил ему всех его сбережений, а проценты по банковской ссуде были такими высокими, какие он при его доходах едва мог себе позволить; но дом был символом прочности двух самых важных вещей в его жизни — его семьи и его работы.

Сузи прошла хорошую школу как секретарша, но, по всей видимости, рада была оставить работу. Если бы ей хотелось работать, он с удовольствием поддержал бы это ее желание, как все, к чему она проявляла хоть какой-то интерес. Но сам он предпочитал видеть ее довольной своими занятиями по дому и в саду, знать, что она ждет его возвращения в конце дня. Их брак не был современным модным браком, не был он и таким, какой могли себе позволить многие другие пары. Но это был брак, какого хотел он, и он был благодарен, что и Сузи хотела того же.

Он не был влюблен в нее, когда они поженились, теперь он это хорошо понимал. Он мог бы даже сказать, что вряд ли знал, что это значит — любить, поскольку это понятие не имело ничего общего с его взаимоотношениями с женщинами, полустыдными связями, унизительными юношескими неудачами. Но ведь не только у поэтов встречалось оно, весь мир произносил это слово, понимая, казались бы, инстинктивно, если не посредством прямого опыта, что именно оно означает. Иногда он чувствовал себя несправедливо обделенным, лишенным того, что всем дано от рождения, как человек, лишенный вкусовых ощущений или обоняния. И когда три месяца спустя после свадьбы он понял, что любит Сузи, это было для него как открытие, словно он познал наконец что-то давно ему известное, но до сих пор еще не испытанное, словно глазам слепца вдруг открылась реальность света, красок и форм. Это пришло к нему как-то ночью, когда впервые Сузи испытала наслаждение от его ласк и, полусмеясь-полуплача, прильнула к нему, еле слышно бормоча нежные слова. Обнимая ее, прижимая к себе, он вдруг понял в какой-то миг озарения, потрясший его самого, что он ее любит. Это озарение, утверждение чувства явилось ему и как исполнение желаний, и как обещание: это было не концом исканий, но началом новых открытий. Не было места сомнениям. Его любовь, раз уж он понял, что любит, казалась ему нерушимой. В их семейной жизни, возможно, встретятся какие-то моменты, когда оба они почувствуют себя несчастными и недовольными друг другом, но никогда их брак не будет иным, чем в этот миг. Неужели может и вправду случиться так, думал он сейчас, что при первом же серьезном испытании этот брак будет поколеблен или даже рухнет? Что может означать решение Сузи уступить настояниям матери, ее угрозам вперемешку с мольбами в тщательно рассчитанных дозах и покинуть его теперь, когда должен родиться их первенец? Рикардс хотел быть вместе с ней, когда ей впервые дадут подержать ребенка. А сейчас ему могут даже не сообщить, что начались схватки. Воображаемая сцена, преследовавшая его по ночам, перед сном и по утрам, как только он открывал глаза, — торжествующая теща стоит в родильной палате с его ребенком на руках, — доводила его неприязнь к этой женщине чуть ли не до паранойи.