Ухищрения и вожделения - Джеймс Филлис Дороти - Страница 69

Раздавшийся в ответ угодливый смех был неловким и не очень дружным. Насмешки за отсутствием поддержки масс быстро прекратились: у большинства отцов работа была еще менее престижной.

Порой ему думалось: «Не может быть, чтобы мы все на самом деле были такими заурядными, такими скучными, как кажемся. Может, это во мне самом какой-то дефект, и это я так их воспринимаю из-за собственного пессимизма, низводя их до уровня моей собственной неадекватности?» Иногда он доставал из секретера семейный альбом — документ, казалось, подтверждающий семейную заурядность: родители в застывших позах у балюстрады променада в Кромере и — точно так же — в Уипснейдовском зоопарке; он сам — до чего смешон! — в шапочке и мантии на церемонии получения диплома. Только одна фотография была ему по-настоящему интересна: коричневатый кабинетный портрет его деда во времена Первой мировой войны. Дед сидел боком на краю искусственной ограды рядом с огромной аспидистрой в индийской вазе. Джонатан часто подолгу вглядывался сквозь разделявшие их семьдесят четыре года в этого юношу с таким нежным, беззащитным лицом, который в своей скверно сидящей форме, в до смешного огромной фуражке был гораздо больше похож на сироту из работного дома, чем на солдата. Когда его призвали, ему скорее всего не было и двадцати. Он пережил Пашендель, Ипрский выступ[57] и был демобилизован — израненный и наглотавшийся газа — в начале 1918 года; у него еще достало сил жениться и дать жизнь сыну, но ни на что другое его уже не хватило.

Вот эта жизнь, говорил себе Джонатан, не могла быть заурядной. Его дед пережил четыре года ужаса мужественно и терпеливо, стоически принимая то, что по воле Бога или судьбы выпало ему на долю. Но даже и не будучи заурядной, эта жизнь казалась теперь не имевшей никакого значения. Ни для кого. Эта жизнь лишь продлила существование рода, вот и все. А какое это имело значение? Но сейчас ему вдруг пришло в голову, что и жизнь его отца требовала почти такого же стоицизма. Конечно, нельзя и сравнивать пятьдесят лет у Хоббса и Уэйнрайта с четырьмя годами во Франции, но и те и другие одинаково требовали достойного и стоического восприятия.

Как хотелось бы ему поговорить с отцом о его детстве и юности, о своем деде. Но это всегда казалось совершенно невозможным, и он знал, что его удерживала не столько мешавшая ему робость, сколько опасение, что, даже пробейся он сквозь эту странную преграду замкнутости и молчаливости, он наткнется на пустоту. И все же, все же ведь не всегда было так. Он помнил Рождество 1968 года, когда отец купил ему первую научно-популярную книгу — «Детям о чудесах науки». В рождественское утро они просидели вместе несколько часов, медленно переворачивая страницу за страницей, и отец читал ему, а потом объяснял прочитанное. Он до сих пор хранил эту книгу. До сих пор время от времени проглядывал чертежи и схемы: «Как работает телевизор», «Что происходит, когда нам делают рентгеновский снимок», «Ньютон и яблоко», «Современные чудо-корабли». И отец тогда сказал: «Я хотел бы быть ученым, если бы все обернулось иначе». Единственный раз в жизни отец дал ему понять, что для него, для них все могло пойти по-другому, что их жизнь могла быть иной, более полной и интересной. Но все не обернулось иначе, и он понимал, что теперь уже ничего не изменишь. И подумал: все мы хотим управлять собственной жизнью, потому и стремимся свести ее к малой малости, — тогда можно убедить себя, что мы и в самом деле ею управляем.

Лишь однажды в их доме мирное течение предсказуемых дней было нарушено событием неожиданным и драматичным. Вскоре после того, как Джонатану исполнилось шестнадцать, отец взял семейный «моррис» и исчез. Через три дня его нашли на вершине холма Бичи-Хед; отец сидел в машине, неотрывно глядя на море. Это объяснили нервным срывом в результате переутомления на работе, и мистер Уэйнрайт предоставил отцу двухнедельный отпуск. Отец так никогда и не рассказал ему, что произошло, безмолвно согласившись с официальной версией начальства о кратковременной потере памяти. Ни он сам, ни мать никогда больше об этом не говорили.

Их квартира была на пятом, последнем, этаже прямоугольного, недавно построенного многоквартирного дома. Гостиная выходила на фасад, и стеклянная дверь из нее открывалась на узкий балкон, где умещались два кресла. Кухня была крохотная, но зато там имелся откидной стол, за которым они могли обедать втроем. Спален — всего две: большая родительская, выходившая, как и гостиная, окнами на фасад дома, и его собственная, значительно меньшая по размеру, с видом на автомобильную стоянку, гаражи из шлакобетонных блоков, а дальше за ними — на город. В гостиной был настенный газовый обогреватель в дополнение к скрытым в стене трубам центрального отопления, и родители, переехав в эту квартиру, возвели вокруг него кирпичное обрамление с облицовкой, получился как бы камин с каминной полкой, на которой мать Джонатана могла выставить на всеобщее обозрение маленькие сокровища, привезенные из их дома в Клапаме. Он помнил то утро, когда они приехали смотреть квартиру. Мать вышла на балкон и сказала: «Посмотри-ка, отец, тут прямо как на борту какого-нибудь океанского лайнера!» — и повернулась к ним, на мгновение оживившись, словно припомнив фотографии в хранившихся у нее годами киножурналах: кинодива в мехах поднимается по трапу, корабль украшен гирляндами флажков и вьющимися по ветру вымпелами. Она, казалось, слышала гудок лоцманского катера и бравурную музыку оркестра, доносящуюся с берега. И поистине с самого начала эта квартира представлялась его родителям невероятно роскошной по сравнению с их прежним стандартным домиком на юге Лондона, а переезд — переменой к лучшему. Летом они переставляли глубокие кресла в гостиной так, чтобы видеть из окна море. Зимой поворачивали их и придвигали поближе к камину. И ни зимние ураганы, ни летний зной, когда безжалостные лучи солнца били в окна, не смогли заставить их хотя бы на мгновение пожалеть о прежнем житье.

Когда отец ушел на пенсию, они продали машину — одноместным гаражом теперь пользовался Джонатан. Он завел в гараж свой подержанный «форд-фиесту» и задвинул дверь. Запирая ее на замок, он подумал, как же на самом деле обособлены все эти квартиры. Почти все они принадлежали пожилым, вышедшим на пенсию парам, чья жизнь, казалось, шла по раз и навсегда намеченной колее: прогулки по утрам, встречи с друзьями за чаем около пяти и — не позже семи — домой. К тому времени, как он возвращался с работы, дом затихал, и занавеси в окнах, выходящих на гаражи, были плотно задернуты. Интересно, подумал он, что, Кэролайн догадалась или знала заранее, как незаметны будут его уходы и возвращения? На площадке он помедлил немного с ключом в руке, жалея, что невозможно оттянуть мгновение встречи. Но долго медлить было нельзя, это могло показаться неестественным: родители наверняка прислушивались к лифту.

Мать только что не бросилась ему навстречу.

— Это ужасно, ужасно, не правда ли? Бедная женщина! Твой папа и я — мы услышали об этом по городскому радио. Но по крайней мере хоть Свистуна нашли. Об этом можно уже не беспокоиться. Убив ее, он больше уж не выйдет на дело.

— Полагают, что Свистун умер до того, как была убита мисс Робартс, — ответил Джонатан. — Так что, может, это и не Свистун, не его рук дело.

— Ну как же не Свистун? Разумеется, Свистун. Ведь она погибла точно так, как и все другие, правда? Кто же еще, как не Свистун?

— Вот это как раз и пытается выяснить полиция. Полицейские пробыли на станции целое утро. До меня дошли уже почти в двенадцать.

— А ты-то им зачем понадобился? Не могут же они думать, что ты имеешь к этому хоть какое-то отношение?

— Конечно, нет, мама. Они опрашивают всех. То есть всех, кто ее знал. Ну все равно, у меня есть алиби.

— Алиби? Какое алиби? Зачем тебе нужно алиби?

— Мне не нужно алиби, но как раз так сложилось, что оно у меня есть. Вчера вечером я ужинал у знакомой девушки. У девушки с нашей станции.