Ученик убийцы - Хобб Робин - Страница 25

Он сам отвел меня наверх в комнату. Я стоял покачиваясь, а он стащил с меня тунику и потом небрежно бросил меня на кровать и швырнул сверху одеяло.

— Теперь ты будешь спать, — прохрипел он, — а завтра мы опять сделаем то же самое. И опять. До тех пор, покуда в один прекрасный день ты не обнаружишь: что бы с тобой ни случилось, оно тебя не убило и жизнь продолжается.

Он задул мою свечу и ушел. Голова у меня кружилась, тело ломило от дневной работы. Но я все равно не спал. Внезапно я обнаружил, что плачу. Спиртное освободило то, что сдерживало меня все эти дни, и я зарыдал. Не тихо. Я всхлипывал, икал, кричал, челюсть моя тряслась. Горло свело, нос тек, я плакал так сильно, что готов был задохнуться. Думаю, я выплакал все слезы, которых я не проливал с тех пор, как мой дед заставил мою мать бросить меня.

— Грязь! — услышал я собственный крик.

И тут внезапно возникли руки, крепко обнявшие меня. Это был Чейд. Он держал меня и укачивал, как будто я был совсем маленьким ребенком. Даже в темноте я узнал эти костлявые руки и запах травы и пыли. Не веря, я вцепился в него и плакал, пока не охрип, а рот мой не пересох так, что я уже не мог издать ни звука.

— Ты был прав, — успокаивающе прошелестел он в мои волосы. — Ты был прав. Я просил тебя сделать что-то плохое, и ты был прав, когда отказался. Тебя никогда не будут больше так испытывать. Во всяком случае, я не буду.

И когда я наконец затих, он оставил меня на некоторое время, а потом принес тепловатый и почти безвкусный напиток — не воду. Он поднес кружку к моим губам, и я выпил все, не задавая вопросов. Потом я снова лег и тут же провалился в сон, даже не заметив, как Чейд покинул мою комнату.

Я проснулся перед рассветом, плотно позавтракал и доложился Барричу. Работа у меня спорилась, я был внимателен к его поручениям и никак не мог понять, почему Баррич проснулся таким ворчливым и с тяжелой головой. Он пробормотал что-то насчет отцовской устойчивости к выпивке, а потом рано отпустил меня, сказав, чтобы я свистел где-нибудь в другом месте.

Тремя днями позже король Шрюд вызвал меня к себе на рассвете. Он был уже одет, и на столе стоял поднос. Еды на нем было больше, чем на одну персону. Когда я вошел, он отослал слугу и велел мне сесть. Я сел у маленького стола, и, не спрашивая, голоден ли я, он собственной рукой положил мне еды и сел напротив, чтобы поесть тоже. Этот жест не остался незамеченным, но тем не менее я не мог заставить себя много есть. Он говорил только о еде и ничего не сказал о договоре, преданности и необходимости держать слово. Увидев, что я закончил, король отодвинул и свою тарелку, потом помялся.

— Это была моя идея, — сказал он внезапно, почти грубо. — Не его. Ему это с самого начала не понравилось. Я настаивал. Когда будешь старше — поймешь. Я не могу рисковать. Но я обещал ему, что ты узнаешь это от меня самого. Все это было моей идеей, он не имеет к этому никакого отношения. И я никогда снова не попрошу его испытывать тебя таким образом. Слово короля.

Он жестом отослал меня. Я встал, но, поднимаясь, взял с его подноса маленький серебряный нож, весь гравированный, которым он пользовался, чтобы разрезать фрукты. Делая это, я смотрел ему прямо в глаза и совершенно открыто опустил нож себе в рукав. Глаза короля Шрюда расширились, но он не сказал ни слова.

Двумя ночами позже, когда Чейд позвал меня, наши уроки возобновились, как будто никогда не прекращались. Он говорил, я слушал. Я играл в его игру с камешками и ни разу не ошибся. Он давал мне задания, и мы перешучивались. Он показал мне, как Слинк, ласка, танцует за кусочек колбасы. Все между нами снова было хорошо. Но прежде, чем покинуть его комнату этой ночью, я подошел к его очагу. Без единого слова я приложил нож к центру его каминной полки. Я воткнул его лезвие в дерево. Потом я ушел, так ничего и не сказав и не встретившись с ним взглядом. Больше мы об этом никогда не говорили.

Я думаю, что нож остается там и по сей день

ТЕНЬ ЧИННА

Есть два предания об обычае давать королевским отпрыскам имена, внушающие им свойства или способности. Согласно первому, более известному, когда таких детей учат Скиллу, имя каким-то образом привязывается к человеку и он не может вырасти, не обладая свойством, которое обозначено именем. Этому преданию особенно упорно верят те, кто наиболее склонен снимать шляпы в присутствии младшей знати.

Более древнее предание связывает эти имена со случаем, по крайней мере первоначально. Говорят, что король Тэйкер и король Рулер, правившие тем, что потом стало Шестью Герцогствами, вовсе не имели таких имен. Скорее, их имена на их собственном, незнакомом народу языке были очень похожи на звучание этих слов на языке Герцогств, и таким образом они стали известны по этим омонимам, то есть близким по произношению, но отличным по смыслу словам^ а не по настоящим именам. Простой народ стал верить, что мальчик, получивший звучное имя, вырастет благородным человеком. Такая вера — в интересах королей.

— Мальчик!

Я поднял голову. Из полудюжины или около того Других ребят, слоняющихся у огня, никто даже не вздрогнул. Девочки и вовсе не обратили внимания, когда я подвинулся, чтобы занять место у противоположной стороны низкого стола, где стоял на коленях мастер Федврен. Он освоил какую-то интонацию, по которой все сразу определяли, когда «мальчик» означает «мальчик», а когда «бастард».

Я запихнул колени под низкий столик и сел, потом протянул Федврену свой лист пористой бумаги. Пока он пробегал глазами мои аккуратные колонки букв, я позволил себе отвлечься.

Зима собрала и усадила нас здесь, в большом зале. Снаружи шторм хлестал стены замка, волны колотились о скалы с такой силой, что иногда вздрагивал даже пол под нами. Тяжелые тучи украли те несколько часов водянистого дневного света, которые нам оставила зима. Мне казалось, что темнота покрывала нас как туман, снаружи и изнутри. Из-за постоянного полумрака глаза мои слипались, я чувствовал себя сонным, хотя и не устал. На мгновение я позволил своим чувствам выплеснуться на волю и ощутил зимнюю медлительность дремавших по углам собак. Даже они не смогли пробудить во мне ни мысли, ни образа.

Огонь горел во всех трех больших каминах, и разные группы собрались перед каждым. У одного лучники занимались своей работой на случай, если завтра распогодится и можно будет охотиться. Мне хотелось быть там, где сочный голос Шерфа поднимался и падал, рассказывая очередную историю. Время от времени его прерывал одобрительный смех слушателей. У последнего очага звенели голоса певших детей. Я узнал отчетливый мотив пастушьей песенки. Несколько присматривающих за детьми матерей постукивали ногами в такт, плетя кружево, в то время как иссохшие пальцы старого Джердана, перебиравшие струны арфы, заставляли детские голоса звучать почти верно.

У нашего очага собрались дети, достаточно большие для того, чтобы сидеть смирно и учить буквы. За нами приглядывал Федврен. Его острые синие глаза ничего не упускали.

— Вот, — поправил он меня, — ты забыл перекрестить хвостики. Помнишь, как я тебе показывал. Джустик, открой глаза и вернись к перу. Еще раз задремлешь — и я пошлю тебя за дровами. Чарити, ты можешь помочь ему, если еще раз хихикнешь. Иначе…— Тут его внимание снова привлекла моя работа. — Ты стал писать лучше, не только буквами Герцогства, но и островными рунами, хотя их трудно нарисовать правильно на такой плохой бумаге. Она очень рыхлая и слишком впитывает чернила. Хорошо отбитые листы коры — вот что нужно для рун. — Он оценивающе глянул на лист, над которым работал. — Продолжай в том же духе, и еще до конца зимы я позволю тебе сделать копию Лечебника королевы Бидвелл. Что ты на это скажешь?

Я попытался улыбнуться, чтобы выглядеть надлежащим образом польщенным. Копирование редко поручали ученикам: хорошей бумаги было слишком мало, а одно небрежное движение кисти могло загубить целый лист. Я знал, что Лечебник был простым описанием свойств трав со списком предсказаний, но всякое копирование считалось особой честью, его следовало домогаться. Федврен дал мне новый лист пористой бумаги. Когда я поднялся, чтобы вернуться на свое место, он жестом руки меня остановил: