Странствия убийцы - Хобб Робин - Страница 7

— Спокойнее, спокойнее. — Баррич быстро подошел, положил руки мне на плечи и толкнул в кресло. — Ты дрожишь, как будто у тебя сейчас будет припадок. Спокойнее.

Я не мог говорить.

— Вот об этом мы с Чейдом так и не догадались, — сказал мне Баррич. — Мы подозревали всех. Даже шута. Некоторое время мы боялись, что поручили Кетриккен предателю.

— Как вы могли подумать такое? Шут любил короля Шрюда как никто другой.

— Мы не могли вычислить больше никого, кто знал бы все наши планы, — просто сказал Баррич.

— Не шут был повинен в нашем поражении, а я. — И это, полагаю, было то мгновение, когда я полностью стал самим собой. Я произнес вслух непроизносимое, осознав самую страшную реальность: я предал их всех. — Шут предупреждал меня. Он сказал, что я буду Смертью Королей, если не научусь оставлять вещи в покое. Чейд предупреждал меня. Он пытался заставить меня обещать не приводить в движение никаких колес. Но я не послушался. Так что мои действия убили моего короля. Если бы я не помогал ему в Скилле, он не был бы так открыт своим убийцам. Я раскрыл его, когда искал Верити, но вместо принца в его сознании оказались эти два клеща. Королевский убийца. О, сколько смыслов у этих слов! Я так сожалею, так сожалею. Если бы не я, у Регала не было бы никакой причины убивать короля.

— Фитц. — Голос Баррича был твердым. — Регалу никогда не нужна была причина, чтобы убить своего отца. Что ему нужно было, так это множество веских причин, чтобы оставлять его в живых. И ты тут ни при чем. — Внезапно он нахмурился. — Почему они убили его именно тогда? Почему они не подождали, пока у них в руках не окажется и королева?

Я улыбнулся ему:

— Ты спас ее. Регал думал, что она у него в руках. Они считали, что остановили нас, не дав тебе забрать лошадей из конюшен. Регал даже хвастался этим, когда я был в подземелье, говорил, что ей пришлось уйти пешком, без зимней одежды.

— Кетриккен и шут взяли вещи, которые были приготовлены для Шрюда, и двух лучших лошадей, которые когда-либо выходили из конюшен Баккипа. Бьюсь об заклад, что они благополучно добрались до гор, мальчик. Суути и Радди наверняка уже пасутся на горных пастбищах.

Это было жалкое утешение. В эту ночь я вышел и бегал с волком, и Баррич не упрекал меня. Но мы не могли носиться быстро и умчаться достаточно далеко, и кровь, которую мы пролили в ту ночь, была не той кровью, которой я жаждал, а горячее свежее мясо не могло заполнить пустоты внутри меня.

Итак, я вспомнил свою жизнь и то, чем я был. Мало-помалу мы с Барричем снова стали разговаривать открыто, как друзья. Он перестал командовать мной и насмешливо об этом сожалел. Мы вспоминали, как раньше вели себя друг с другом, как смеялись вместе и спорили. Но когда все между нами утряслось, мы оба еще острее почувствовали, чего лишились.

Днем работы для Баррича было явно недостаточно. Это был человек, имевший полную власть над конюшнями Баккипа и всеми лошадьми, собаками и ястребами, обитающими в них. Я видел, как он хватается за любую работу, чтобы убить время, и понимал, как сильно он тоскует по животным, за которыми ухаживал так долго. Мне не хватало замка, но больше всего я скучал по Молли. Я придумывал длинные беседы, которые вел бы с ней, собирал душистые луговые цветы, потому что они пахли, как она, и вспоминал по ночам о ее прикосновениях к моему лицу. Но об этом мы не говорили. Мы складывали наши куски головоломки, чтобы вместе составить единое целое. Баррич рыбачил и охотился, и у нас были шкуры, которые надо было скоблить, рубашки, которые надо было стирать и чинить, и вода, которую нужно было приносить. Это была жизнь. Однажды он попробовал заговорить со мной о том, как он пришел ко мне в темницу и принес яд. Его руки дрожали, когда он говорил о том, как ему трудно было уйти и оставить меня в подземелье. Я не мог позволить ему продолжать.

— Пойдем ловить рыбу, — внезапно предложил я. Он глубоко вздохнул и кивнул.

В тот день мы больше не разговаривали. Но все мои мысли были о том, как меня заключили в тюрьму, морили голодом и избивали до смерти. Время от времени, когда он смотрел на меня, я знал, что он видит только шрамы. Я побрил бороду вокруг отметины на моей щеке и обнаружил белую прядь волос над моим лбом, там, где кожа на голове была рассечена. Мы никогда не говорили об этом, и я отказывался об этом думать. Но ни один человек не может пройти через нечто подобное, не изменившись.

Мне начали сниться сны. Жуткие сны наяву — леденящее мгновение огня, обжигающего клинка, безнадежного ужаса. Я просыпался, волосы мои слипались от холодного пота, меня тошнило от страха. Ничего не оставалось от этих снов, когда я садился в темноте, не было даже тончайшей ниточки, дернув за которую я мог бы размотать их. Только боль, страх, ярость, крушение надежд. Но больше всего страх. Сокрушительный страх, который оставлял меня дрожащим и жадно хватающим воздух. Глаза мои слезились, тошнота подступала к горлу. Когда я в первый раз сел в постели с бессловесным криком, Баррич скатился с кровати и положил руку мне на плечо, собираясь спросить, все ли со мной в порядке. Я отбросил его в сторону с такой силой, что он врезался в стол и чуть не упал. Страх перешел в мгновенную вспышку ярости от того, что он был слишком далеко и я не мог его достать. В это мгновение я отвергал и презирал себя настолько сильно, что хотел уничтожить все, что было мной или касалось меня. Я свирепо оттолкнул весь мир, почти вытеснив собственное сознание.

Брат, брат, брат! — отчаянно скулил волк внутри меня, и Баррич, шатаясь, отступил назад с нечленораздельным криком. Через мгновение я сглотнул и пробормотал:

— Сон, вот и все. Прости. Я еще не проснулся. Просто ночной кошмар.

— Я понимаю, — сказал он отрывисто, и потом более мягко: — Я понимаю, — и вернулся в свою постель. Я знал, что он понял только, что не может ничем помочь мне в этом, вот и все. Кошмары приходили не каждую ночь, но достаточно часто, чтобы я боялся ложиться в постель. Баррич делал вид, что спит, в мои тяжкие ночи, но я знал, что он бодрствует и лежит молча, пока я выдерживаю свои ночные битвы. Я даже не запоминал эти сны, только выворачивающий душу ужас, который они приносили мне. Я чувствовал страх и раньше. Часто. Я испытывал его, когда сражался с «перекованными», бился с пиратами красных кораблей, когда выступил против Сирен. Этот страх предостерегал, понуждал к действию и доводил до самой грани сознания. Но ночной страх был ужасом, лишавшим мужества, когда остается надеяться только на то, что смерть придет и покончит с ним. Я был сломлен и знал, что отдам все, чтобы не испытывать больше боли.

Ничем нельзя облегчить такой страх, так же как и стыд, который приходит после него. Я пробовал ярость, я пробовал ненависть. Ни слезы, ни бренди не могли смягчить его. Он преследовал меня, как отвратительный запах, и окрашивал все мои воспоминания, затуманивая мое представление о том, кем я был. Ни одно мгновение радости, страсти или мужества, которое я мог вспомнить, теперь уже не представлялось таким, каким оно было, потому что мое сознание всегда предательски добавляло: «Да, так было некоторое время, но потом пришло это, и этим ты сейчас стал». Этот изнуряющий страх постоянно терзал меня. С болезненной уверенностью я знал, что, если меня прижмут, я превращусь в ничто. Я больше не был Фитцем Чивэлом. Я был тем, что осталось после того, как страх изгнал меня из собственного тела.

На второй день после того, как у Баррича кончился бренди, я сказал ему:

— Со мной ничего не случится, если ты сходишь в Баккип.

— У нас нет денег, чтобы купить еды, и не осталось ничего, что можно было бы продать. — Он произнес это безжизненно, как будто в этом была моя вина. Он сидел у огня, сложив руки и зажав их между колен. Они дрожали, правда совсем немного. — Нам придется справляться самим. Здесь много дичи. Если мы не сможем прокормиться, значит, заслуживаем голодной смерти.