Ёлинские петухи - Кузьмин Лев Иванович - Страница 6

У переполненной водою колеи сидела огромная стрекоза. На солнцепёке она пригрелась и как будто бы задремала. Но Дёмушка потянулся к ней — и она прянула вверх, на миг зависла над нашими головами, прянула ещё выше, ещё шустрей и лёгким, трескучим вертолётиком понеслась по синему воздуху к лугам.

— Хитрая, — сказал я. — Притворилась, будто спит, а сама — раз, и чуть к тебе не на макушку.

— Не хитрая, а ловкая, — засмеялся Дёмушка. — Вот если бы и мне такие крылья: ох я бы и почудесил!

— А я бы — щёлк! — и у меня уж теперь получился бы отличный снимок. Мальчик с крыльями.

— С четырьмя! — радостно уточнил Дёмушка, и тут петух в корзине сердито забормотал.

Я тоже засмеялся:

— Бунтует Спиридоныч. Боится, что мы и в самом деле полетим, а его оставим.

совсем разыгрался Дёмушка и так быстро и легко повернулся, что его пёстрый картузик упал в траву. А когда я картузик поднял и, шутя, нахлобучил ему на самые глаза, то он ещё и добавил:

— Вот и прилетели, на головушку сели… Ничего! Мальчик без крыльев, но с учёным петухом и с жар-птенчиком — для фотографии тоже хорошо. Идём скорей! Клад совсем уже близко. Слышишь, как сосны шумят?

Сосны и вправду шумели, но шум их был светлый, солнечный, и я сказал:

— Это не те. Под такими да на краю дороги клады вряд ли прячутся. Пойдём в бор, в самую глубину.

И мы пошли в самую глубину.

ГРЕМУЧИЙ БОР

Сначала нам пришлось перебежать поляну. Мокрая трава была мне по пояс, Дёмушке по шейку, и мы сразу все уплескались. А когда добежали до опушки и нырнули там в хвойную, почти непролазную чащу, то вода хлынула и сверху, и со всех сторон.

Дёмушка присел, тонко, как заяц, пискнул:

— Аяй!

Холодные брызги попали ему под плащ, под рубаху.

Спиридоныч в мокрой корзине ворохнулся, опять сердито забормотал. А мне и самому плеснуло за ворот, но я натянул башлык, прикрыл корзину полой и храбро сказал:

— Прорвёмся!

Дёмушка тоже крикнул:

— Прорвёмся!

И он так стремительно запетлял по сырому тёмному чапыжнику, что только ветки засвистели. Выходило это у него ловко, он был маленький, а я лез, как медведь, напролом.

Сучки царапали по жёсткому дождевику, по корзине. Вода с веток летела в глаза, и мне то и дело приходилось заслоняться локтем. Я лез, пыхтел, чертыхался и почти ничего не видел. Я только и успевал, что стирать с лица брызги и липкую паутину, которой тут было видимо-невидимо; но вот частый ельник кончился, лес вдруг расступился, и под ногами у нас мягко запружинил тонкими ветками густой брусничник, запохрустывал седой мох.

И как-то совсем неожиданно встала вдруг перед нами стройная, прямая, как струна, сосна.

Она взлетала к самому небу.

А дальше — опять и опять сосны.

И были они так велики, что зелёные раскидистые верха их мы смогли увидеть лишь тогда, когда запрокинули изо всех сил головы.

Свет оттуда, сверху, падал странный и чуть-чуть тревожный. Косые столбы его были то золотистыми, то голубовато-сумрачными, и стояла здесь вокруг удивительно тихая тишина.

Дёмушка сразу примолк, я услышал собственное дыхание.

Услышал и — кашлянул.

— Ка-ха… — кашлянул я совсем негромко, а могучие ветки на соснах вдруг словно бы шевельнулись, и вверху очень ясно отозвалось:

— Аха! Аха! Аха!

Там словно кто откликнулся живой, но невидимый, и Дёмушка так и припал ко мне:

— Гром! Просыпается гром, а над нами — гремучие сосны.

— Эхо, — не очень уверенно ответил я. — Гром кашлем не разбудишь.

— А кукареканьем? Ведь Спиридонычу надо сейчас кукарекать, и гром от этого проснётся сразу. Как тогда быть?

— Ну вот, сам сюда позвал, да сам и спрашиваешь, как быть. Как будет, так и будет. Готовь Спирю к кукареканью.

Но выпускать петуха было пока что рано. Надо было сначала отыскать подходящее место, и мы его нашли.

Деревья тут стояли не так часто, да зато самые могучие. Стволы — в два обхвата, кора их обросла мхом, корни выпирали наружу. Тишина и тут держалась такая, что слышен был шорох каждой падающей сверху хвоинки, и вторили этому шороху лишь слабая возня пичуг да медленный и печальный скрип сучьев где-то там, в тёмно-зелёной вышине, и я почти шёпотом сказал:

— Дёмушка, начинай.

Поднимать здесь шум мне и самому было как-то странно. Я тихо поставил корзину с петухом на землю, осторожно расстегнул дождевик и, волнуясь и весь так и обмирая от этого волнения, приготовил фотоаппарат:

— Начинай, Дёмушка.

Мальчик вздохнул и сначала робко, глухо, а потом всё смелей да смелей заговорил:

А когда он досказал до того места, где говорится, что белые скакуны вот-вот грянут: «Кукареку!», то мигом открыл корзину и потянул петуха за поводок:

— Запевай скорее! Ну же…

КАК КТО ЗАПЕЛ

Спиридоныч высунулся из корзины.

Спиридоныч раскрыл клюв, я вскинул фотоаппарат, припал глазом к стёклышку видоискателя, а петух вдруг шмыгнул обратно на своё насиженное место.

Он шмыгнул, и оттуда донеслось совсем не петушиное, а чуть внятное кукушечье:

— Ку-у-ку…

— Эх, Дёмушка! Говорил я, не балуй петуха премиями; вот видишь, перекормил.

— Нет, не перекормил. Он кукарекнет. Он просто деревьев напугался. Он в лесу первый раз.

Дёмушка стал поглаживать петуха, стал уговаривать, опять совать ему под нос пшеничные зёрнышки.

Но тот и вправду оробел. Его и премия не соблазняла.

И Дёмушка вздохнул вдруг, заявил очень твёрдо:

— Сами кукарекнем. Все сорок раз.

— Как так? — опешил я.

— А вот так…

Он присел, хлопнул ладошками по коленкам, залился на весь бор:

— Ку-ка-ре-ку-у!

Потом скомандовал:

— Теперь твоя очередь.

Деваться некуда, я тоже хлопнул себя по коленкам и попробовал кукарекнуть. Но у меня вышло всего лишь навсего такое же чуть слышное, сак у Спиридоныча: «Ку-у-ку…»

— Ещё раз попробуй, — не отступился Дёмушка. — Не стесняйся. Ты стесняешься, вот у тебя и не выходит.

И я набрал воздуху побольше и захлопал себя безо всякого стеснения по бокам, как хлопают петухи; и вот мы уже стоим с Дёмушкой друг перед другом и стараемся кто кого перекричит, а вернее, кто кого перекукарекает!

Кричим, стараемся, да при этом и счёт ведём:

— Кукареку-у… Три! Кукареку-у… Четыре! Кукареку-у… Пять!..

А когда счёт у нас дошёл почти до сорока, Спиридоныч сам вылез из корзины.

Спире-то Спиридонычу стало обидно, что мы так вот прекрасно обходимся без него и, можно сказать, отбиваем его законный хлеб. Он запрокинул маслену головушку, шёлкову бородушку и выдал такое залихватское «Кукареку!», что эхо покатилось по сосновому бору и вдаль, и ввысь, и было оно куда звончей нашего.

— Сорок! — объявил Дёмушка. — Теперь почти всё по правилам.

И мы зорко уставились под коренья старых сосен, и вот там… Там ровным счётом ничегошеньки не произошло.

Земля не расступилась, она даже и не шевельнулась ничуть.

Тогда мы с Дёмушкой переменили место. Мы осторожно шагнули из-под тёмных деревьев к светлому островку молодых пушистых сосенок, и вдруг за ними и под ними…