Закон постоянного невезения [Невезуха] - Хмелевская Иоанна - Страница 24

— А сколько раз вы стреляли из его оружия после этого?

— Ни разу. Больше никогда.

— А из чего стреляли?

— Не из чего. То есть да, конечно, из чего-то такого в тире в парках аттракционов. Но тоже редко.

— Тогда откуда же вы знаете, что умеете стрелять?

— Если я попадала туда, куда хотела попасть, то, наверное, умею, да? В выбранные сучки того овина и во всякие там разные фитюльки в тирах парков.

А я всегда попадаю, благодаря чему пользуюсь большим уважением собственного сына.

— А этот, как вы его называете, арсенал был у пана Доминика до конца жизни? Он от него не избавился? Не поменял?

— А я откуда знаю? В лесной чащобе не выбросил, это точно. А после этого я его никогда больше не видела. Да и он ничего на эту тему не говорил, поэтому я понятия не имею.

Майор наконец-то отцепился от огнестрельного оружия и перешёл к другой теме, по крайней мере, мне так показалось.

— Когда вы в последний раз были в кабинете покойника?

В какой-то мере он застал меня врасплох, и некоторое время я просто не понимала, о чем он говорит.

— Секундочку, секундочку, не запутывайте меня.

Я так понимаю, что вы имеете в виду Доминика. В каком кабинете?

— Его. В его доме. В его личном кабинете.

— Я все ещё не могу понять, о чем вы говорите.

У него ничего такого не было.

— А что у него было?

— Двухкомнатная квартира, в одной комнате — спальня, в другой — нечто вроде гостиной. Никаких кабинетов там не было.

— Похоже, что мы говорим о разных домах. Где находились эти две комнаты? По какому адресу?

— Аллея Независимости, сто восемнадцать… Вот черт, номер квартиры не помню. Во всяком случае — на четвёртом этаже.

— И это была его единственная квартира?

— Если у него и была какая-то другая, мне о ней ничего не было известно, — помолчав, ответила я голосом, который явно свидетельствовал о моем родстве с бабушкой. По сухости я с ней почти сравнялась.

— И теперь тоже не известно?

Я не сменила тона, в нем даже начали поскрипывать бабушкины деревяшки.

— Ни о чем подобном я не знаю. После разрыва сожительства до меня доходили какие-то сплетни, вроде бы как у него было не одно жильё, но меня это не интересовало. У него могло быть сто дворцов — не моей это бабки тапки…

Я не успела прикусить себе язык.

— Что такое?!. — со смертельной обидой осведомилась бабушка.

Я чуть было не подавилась, но майор, по всей видимости, заметил моё faux pas (оплошность, бестактность — фр.), и в нем шевельнулась жалость, а, может быть, плевать ему было на наши семейные распри, и он просто не захотел прекращать свой перекрёстный допрос, в общем, он не сделал ни малейшей паузы.

— В таком случае почему вы послали ему письмо на совершенно другой адрес?

— Какое письмо?

— Обыкновенное. Нормальное письмо. На адрес Ружана, дом три, квартира шестнадцать. Посмотрите, это ведь ваше письмо?

Не известно когда он вынул из кармана довольно помятый конверт, показал написанный от руки адрес, вынул из него листок бумаги и подсунул мне под нос. Мне даже не нужно было его разглядывать, я узнала это письмо.

Оно было довольно коротким. Всего четыре слова:

«Я обдумала. Не хочу».

13

Я и вправду не хотела. Не лежало у меня сердце к этому последнему разговору, ко всем упрёкам и попрёкам. Меня охватило уныние. За каким чёртом я должна была говорить с пнём, объяснять могильной плите, что она — холодная и бездушная! И что несчастная плита могла с этим поделать?

Последнее поручение Доминика, которое он выдал мне, уже спускаясь по лестнице, звучало так:

— Обдумай все это и сообщи мне.

Вот этим-то письмом я как раз и сообщила ему, что больше не хочу. Не хочу его видеть, не хочу ничего исправлять, ничего не хочу выяснять, не хочу стараться и пытаться, не хочу даже устраивать ему скандала. Очарование прошло, обожание сдохло, и то счастье, которым он давил на меня семь лет подряд, у меня уже из ушей вылазит!

Ведь даже эту стрельбу тогда в лесу он устроил только ради того, чтобы продемонстрировать мне все моё ничтожество по сравнению с ним. Чтобы доказать, что я вообще ничего не умею, а он умеет все и поэтому должен пользоваться безоговорочным почитанием. Его чуть удар не хватил от скрытой ярости, когда я четырьмя выстрелами выбила четыре сучка из большого овина, а потом упрямо попадала в десятку на большой стрелковой мишени, которую он там повесил на гвозде. Он был в бешенстве и резко раскритиковал меня за полное отсутствие какого-либо понятия об оружии, а я-то, идиотка, ждала, что он меня похвалит!

Он доминировал и владел, проклятый супермен, а я видела в этом заботу и опеку. Он хлестал меня, как лысую кобылу, хая все, что бы я ни сделала, и это называлось повышением моего общего уровня. Он невероятно меня обманывал и оскорблял, скрывая при этом как правду о себе, чему, собственно говоря, трудно удивляться, так и своё богатство, что уже граничило с лживым идиотизмом. Он что — воображал себе, будто я соблазнюсь его деньгами, что ли?..

Наверняка да, ведь он постоянно давал мне понять, что все женщины жадны и алчны…

Я действительно была убеждена, что он живёт в этой двухкомнатной квартире, а «вольво» купил на гонорар за фотографии, так как снимки у него получались действительно прекрасные, и я искренне верила, что это его единственное занятие и единственный источник доходов. Я восхищалась его благородством, великодушием и добросердечностью, которые заставляли его делиться своим добром с разными падшими личностями, которых он вытаскивал из грязи. Большинство этих существ было женского пола, но это ни о чем не говорит, так как потом он позволял им лишь боготворить себя и прислуживать себе, не отвечая, по моим наблюдениям, ни малейшей взаимностью.

Мне и в голову не приходило, зачем ему были нужны все эти люди, у меня никогда и мысли не появлялось о его подлинной деятельности. Лишь года через четыре я начала что-то подозревать, но не могла поверить самой себе — наверное, я просто-напросто ничего не понимала и все оценивала не правильно, будучи не в состоянии подняться на такие высоты, добраться до таких вершин, не способная на столь невероятное благородство. Однако в конце концов шило вылезло из мешка, и тогда я взбунтовалась.

Почти все вытянутые из грязи личности становились чем-то вроде его агентов. Тайных информаторов. Он находил им работу или помогал знакомиться с важными людьми, и та или другая девица прямо из постели своего ухажёра неслась к Доминику, чтобы передать ему все секреты, которые открывались ей в угаре чувств. Они крали документы и фотографии, делали копии, в общем, совершали все возможное в надежде наконец-то заполучить его для себя, завоевать любовь и ласки своего божества. Зачарованные рабыни, они были ещё глупее, чем я.

С парнями дело обстояло хуже, ибо гомосексуализм в расчёт не входил, так что ему приходилось становиться для очередного парнишки настоящим идолом, абсолютным авторитетом, держа при этом за пазухой знание обо всех его падениях и ошибках.

— Знание — это власть, — сказал он мне однажды.

Он обожал власть. Скрытую, тайную, а не явную — упаси боже! И деньги, так как они поддерживали его власть.

Он никого не шантажировал открыто и явно, он шантажировал коварно. Не брал денег, напротив, любил платить сам, с презрением и каким-то лживым сочувствием, одновременно симулируя щедрость и широту души, однако за это он требовал услуг. Свои громадные доходы он черпал из каких-то таинственных дел, долей, компаний, вкладов, ссуд и ещё черт знает чего. Начав свои интриги с юношеских лет, он ещё успел взять под уздцы всю прежнюю партийную верхушку, тем более что ему досталось наследство от дяди, которого он в глубине души высоко ценил, а вслух горячо осуждал. Сволочью тот был просто исключительной, этот дядя; по моему разумению, он сумел завладеть необычайно секретными документами партии и органов безопасности, вроде бы как сожжёнными на костре. После смены строя он не сел в тюрьму, несмотря на свои многочисленные мошенничества и преступления — кажется, речь шла о наркотиках, подделке документов и контрабанде — видимо, смотался из страны и затаился где-то в теплом гнёздышке. Заодно и сменил фамилию — из Яна Доминика сделался Домиником Иеном.