Чернобыльская молитва. Хроника будущего - Алексиевич Светлана Александровна - Страница 54

Перестали меня принимать. Выслушивать. Я стал забрасывать их письмами. Докладными записками. Рассылал карты, цифры. Во все инстанции. Собралось четыре папки по двести пятьдесят листов. Факты, только факты… На всякий случай скопировал два экземпляра, один находился в моем служебном кабинете, а второй спрятал дома. Жена спрятала. Почему я сделал копии? У нас есть память… Мы живём в такой стране… Кабинет я всегда сам закрывал. Приезжаю из одной командировки – папки исчезли… Все четыре толстые папки… Но я вырос на Украине, у меня деды – казаки. Казацкий характер. Я продолжал писать. Выступать. Надо спасать людей! Срочно отселять! Мы не вылезали из командировок. Наш институт составил первую карту «загрязнённых» районов. Весь юг в красном… Юг пылал.

Это уже история. История преступления…

Из института забрали всю аппаратуру для радиационного контроля. Конфисковали. Без объяснений. Звонки ко мне домой с угрозой: «Перестань, профессор, пугать людей! Сошлём туда, где Макар телят не пас. Не догадываешься? Забыли? Быстро забыли!» Давление на сотрудников института. Запугивание.

Я написал в Москву…

Вызывает меня президент нашей Академии Платонов:

– Беларуский народ когда-нибудь вспомнит тебя, ты много для него сделал, но плохо, что написал в Москву. Очень плохо! Требуют, чтобы я снял тебя с должности. Зачем ты написал? Разве не понимаешь, на кого замахнулся?

У меня – карты, цифры. А у них? Могли посадить в психушку… Грозились. Мог попасть в автомобильную катастрофу… Предупреждали. Могли завести уголовное дело. За антисоветчину. Или за ящик гвоздей, не учтённых институтским завхозом…

Уголовное дело завели…

Они своего добились. Я слёг с инфарктом… (Молчит.)

Все есть в папках… Факты и цифры… Преступные цифры…

В первый год…

Миллион тонн «загрязнённого» зёрна переработали на комбикорма, скормили его скоту (а мясо потом попало на стол человеку). Птиц и свиней кормили костьми, начинёнными стронцием…

Деревни эвакуировали, а поля засевались. По данным нашего института третья часть колхозов и совхозов имела земли, «загрязнённые» цезием – 137, часто плотность «загрязнения» превышала пятнадцать кюре на квадратный километр. Не могло быть и речи о получении чистой продукции, там даже нельзя было находиться длительное время. На многих землях осел стронций – 90…

В деревнях люди кормятся со своих приусадебных участков, но никакой проверки. Никто не просвещал, не учил, как теперь надо жить. Даже программы такой не было. Проверялось только то, что шло на вывоз… Госпоставки в Москву… В Россию…

Мы осмотрели выборочно детей в деревнях… Несколько тысяч мальчиков и девочек. У них – тысяча пятьсот, две тысячи, три тысячи микрорентген. Свыше трех тысяч. Эти девочки, они уже никого не родят. На них генные метки…

Сколько лет прошло… А я иногда проснусь и не могу уснуть…

Пашет трактор… Спрашиваю у работника райкома партии, сопровождающего нас:

– Тракторист защищён хотя бы респиратором?

– Нет, они без респираторов работают.

– Что, вам их не завезли?

– Да что вы! Завезли столько, что до двухтысячного года хватит. Но мы не выдаём. А то начнётся паника. Все разбегутся! Разъедутся!

– Что вы вытворяете?

– Вам легко, профессор, рассуждать! Вас выгонят с работы, вы другую найдёте. А куда я денусь?

Какая власть! Безмерная власть одного человека над другим человеком. Это уже не обман, это война с невинными…

Вдоль Припяти… Стоят палатки, люди отдыхают семьями. Купаются, загорают. Они не знают, что уже несколько недель купаются и загорают под радиоактивным облаком. Строго запрещалось с ними общаться. Но я вижу детей… Подхожу и начинаю объяснять… Удивление… Недоумение: «А почему радио и телевидение об этом молчат?» Сопровождающий… С нами обычно ездил кто-нибудь из местной власти, из райкома – таков порядок… Он молчит… Я могу проследить по его лицу, какие чувства в нем борются: доложить или не доложить? В то же время жалко людей! Он же нормальный человек… Но я не знаю, какое из чувств победит, когда мы вернёмся? Донесёт или не донесёт? Каждый делал свой выбор… (Какое-то время молчит.)

Мы все ещё сталинская страна… И живёт сталинский человек…

Помню в Киеве… На вокзале… Составы один за одним увозят тысячи перепуганных детей. Мужчины и женщины плачут. Я впервые подумал: кому нужна такая физика? Такая наука? Если такая дорогая цена… Теперь известно… Написали… Какими ударными темпами строили чернобыльскую атомную станцию. Строили по-советски. Японцы такие объекты осваивают за двенадцать лет, а у нас за два-три года. Качество и надёжность особого объекта не отличались от постройки животноводческого комплекса. Птицефабрики!! Когда чего-то не хватало, плевали на проект и заменяли тем, что в это время находилось под рукой. Так крыша машинного зала была залита битумом. Его-то и тушили пожарники. А кто управлял атомной станцией? В руководстве – ни одного физика-ядерщика. Были энергетики, турбинщики, политработники, но ни одного специалиста. Ни одного физика…

Человек придумал технику, к которой ещё не готов. Не равен ей. Можно ли ребёнку в руки давать пистолет? Мы – безумные дети. Но это эмоции, я запрещаю себе эмоции…

На земле… В земле, в воде лежат радионуклиды, десятки радионуклидов. Нужны радиоэкологи… Но в Беларуси их не было, звали из Москвы. Когда-то в нашей Академии наук работала профессор Черкасова, она занималась проблемами малых доз, внутреннего облучения. За пять лет до Чернобыля её лабораторию упразднили – у нас не может быть никаких катастроф. О чем вы? Советские атомные станции – передовые и лучшие в мире. Какие малые дозы? Какое внутреннее облучение? Радиоактивные продукты питания… Лабораторию сократили, профессора отправили на пенсию. Она вахтёром где-то устроилась, подавала пальто…

И никто ни за что не ответил…

Через пять лет… Рак щитовидной железы у детей увеличился в тридцать раз. Установлен рост врождённых пороков развития, заболеваний почек, сердца, детского сахарного диабета…

Через десять лет… Продолжительность жизни беларусов сократилась до пятидесяти пяти-шестидесяти лет…

Я верю в историю… В суд истории… Чернобыль не кончился, он только начинается…"

Василий Борисович Нестеренко, бывший

директор Института ядерной энергетики

Академии наук Беларуси.

"Человек встаёт рано утром… Начинает свой день…

И он не думает о вечном, его мысли о хлебе насущном. А вы хотите заставить людей думать о вечном. Ошибка всех гуманистов…

Что такое – Чернобыль?

Приезжаем в деревню… У нас маленький немецкий автобус (подарили нашему фонду), дети окружают нас: «Тётя! Дядя! Мы – чернобыльцы. Что вы привезли? Дайте нам что-нибудь. Дайте!!»

Вот он – Чернобыль…

По дороге в зону встречаем бабку в праздничной вышитой юбке, переднике, узелок за спиной.

– Куда, бабка? В гости?

– Иду в Марки… В свой двор…

А там сто сорок кюри! Идти ей километров двадцать пять. Она день идёт туда и день назад. Принесёт трехлитровую банку, которая два года висела у неё на заборе. Но она побывала на своём дворе…

Вот он – Чернобыль…

Что я помню с первых дней? Как это было? Все-таки надо оттуда… Чтобы рассказать свою жизнь, надо начать с детства. Так и тут… У меня своя точка отсчёта. Я вспоминаю вроде бы другое… Вспоминаю сорокалетие Победы. Тогда был первый фейерверк в нашем Могилёве. После официального торжества люди не разошлись, как обычно, а стали петь песни. Совсем неожиданно. Я помню это общее чувство. Через сорок лет о войне заговорили все, пришло осмысление. А до этого выживали, восстанавливали, рожали детей. Так и с Чернобылем… Ещё вернёмся к нему, он откроется нам глубже. Станет святыней. Стеной плача. А пока формулы нет. Нет формулы! Идей нет. Кюри, бэры, зиверты – это не осмысление. Это – не философия. Не мировоззрение. У нас человек – или с ружьём, или с крестом. Через всю историю… А другого человека не было… Пока нет…