Чернобыльская молитва. Хроника будущего - Алексиевич Светлана Александровна - Страница 48

Дембель. Погрузились в машины. Сколько ехали по зоне, столько сигналили. Я оглядываюсь на те дни… Я был рядом с чем-то… С чем-то фантастическим. А вот эти слова: «гигантский», «фантастический», – они всего не передают. Было такое чувство… Какое? (Задумался).

Такое чувство я не испытывал даже в любви…"

Александр Кудрягин, ликвидатор

Не стесняйтесь… Спрашивайте… О нас уже столько написали, мы привыкли. В другой раз и газету с автографом пришлют. Но я не читаю. Кто нас поймёт. Тут надо жить…

Моя дочка недавно сказала: «Мама, если я рожу уродца, я все равно буду его любить». Вообразите себе?! Она учится в десятом классе, у неё уже такие мысли. Её подружки… Они все об этом думают… У наших знакомых родился мальчик… Ждали его, первый ребёнок. Красивая молодая пара. А у мальчика рот до ушей, а ушка одного нет… Я не хожу к ним, как раньше. Не в силах… А дочка нет-нет, да и забежит. Её тянет туда, она то ли приглядывается, то ли примеряется… А я не способна…

Могли бы уехать отсюда, но поразмыслили с мужем и отказались. Боимся других людей. А тут мы все – чернобыльцы. Не пугаемся друг друга, если кто-то угощает яблоками или огурцами со своего сада и огорода, берём их и едим, а не прячем стыдливо в карман, сумочку, чтобы потом выбросить. Мы – с одной памятью… С одинаковой судьбой… А везде, в любом другом месте мы – чужие. Косятся на нас… с опаскою… Все привыкли к словам: «чернобыльцы», «чернобыльские дети», «чернобыльские переселенцы»… Чернобыль… Теперь приставка ко всей нашей жизни. Но вы ничего о нас не знаете. Вы боитесь нас…Убегаете… Наверное, если бы нас не выпускали отсюда, поставили милицейские кордоны, многие бы из вас успокоились. (Останавливается.) Не доказывайте мне ничего…. Не убеждайте! Я это узнала и пережила в первые дни… Схватила дочку и ринулась в Минск, к сестре… Моя родная сестра нас не пустила в дом, потому что у неё был маленький ребёнок, кормила грудью. В страшном сне я такого бы себе не представила! Не сочинила. И мы ночевали на вокзале. Сумасшедшие мысли приходили в голову… Куда нам бежать? Может, лучше покончить с собой, чтобы не мучиться… Это же первые дни… Все представляли себе какие-то страшные болезни. Невообразимые. А я ведь врач. Можно только догадываться, что творилось с другими… Слухи всегда ужаснее любой правдивой информации. Любой! Я смотрю на наших детей: куда бы они не поехали, они чувствуют себя отверженными. Живыми страшилками… Мишенями для насмешек… В пионерском лагере, где моя дочь один год отдыхала, к ней боялись прикоснуться: «Чернобыльский светлячок. Она в темноте светится» Звали вечером во двор, чтобы проверить, – светится или не светится? Нет ли у неё нимба над головой…

Вот говорят – война… Военное поколение… Сравнивают… Военное поколение? Да оно же счастливое! У них была Победа. Они победили! Это дало им мощную энергию жизни, если пользоваться сегодняшними словами, сильнейшую установку на выживание. Они ничего не боялись. Хотели жить, учиться, рожать детей. А мы? Мы всего боимся… Боимся за детей… За внуков, которых ещё нет… Их нет, а нам уже страшно… Люди меньше улыбаются, не поют, как раньше пели на праздники. Не только ландшафт меняется, когда вместо полей опять поднимаются леса, кустарники, но и национальный характер. У всех депрессия… Чувство обречённости… Для кого-то Чернобыль – метафора. Лозунг. А здесь – наша жизнь. Просто жизнь.

В другой раз думаю, что лучше бы вы о нас не писали. Не наблюдали бы со стороны… Не ставили диагнозы: радиофобия или что-то ещё, не выделяли среди остальных. Тогда бы нас меньше боялись. Не говорят же в доме ракового больного о его страшной болезни. А в камере пожизненного заключения никто не вспоминает о сроке… (Молчит). Столько наговорила, не знаю, надо вам или нет… (Спрашивает). Накрыть стол… Пообедаем? Или боитесь? Отвечайте честно, мы уже не обижаемся. Мы всего перевидели. Ко мне заходил один корреспондент… Вижу: хочет пить. Я несу ему кружку воды, а он достаёт из сумки свою воду. Минеральную. Ему стыдно… Оправдывается… Разговора у нас, конечно, не получилось, я не могла с ним быть искренной. Я же – не робот и не компьютер. Не железка! Он пьёт свою минеральную воду, боится к моей кружке дотронуться, а я – положи ему душу на стол… Отдай ему свою душу…

(Уже сидим за столом. Обедаем. Говорим о разном. И…)

Вчера ночь проплакала… Муж вспомнил: «Ты была такая красивая». Я знаю, о чем он… Вижу себя в зеркале… Каждое утро… Здесь люди быстро стареют, мне сорок лет, а дашь все шестьдесят. Потому девчонки и замуж торопятся. Молодость жалко, она у них короткая. (Срывается). Ну, что вы знаете о Чернобыле? Что можно записать? Простите… (Молчит).

Как записать мою душу? Если я сама её не всегда читаю…"

Надежда Афанасьевна Буракова,

жительница городского посёлка Хойники

"Вам нужны факты, подробности тех дней? Или моя история?

Я там стал фотографом…До этого я никогда не занимался фотографией, а там вдруг начал снимать, со мной случайно оказался фотоаппарат. Так, думал, для себя. А теперь это – моя профессия. Я не смог освободиться от новых чувств, которые испытал, это были не краткие переживания, а целая душевная история. Я переменился… Мир увидился другим… Мой смысл жизни…Понимаете?

(Говорит и раскладывает на столе, стульях, подоконнике фотографии: гигантский, величиной с колесо телеги, подсолнух, аистиное гнездо в пустой деревне, одинокое деревенское кладбище с табличкой у ворот: «Высокая радиация. Вход и въезд запрещён», детская коляска во дворе дома с забитыми окнами, на ней сидит ворона, как над своим гнездом, древний клин журавлей над одичавшими полями…)

Спрашивают. «Почему не снимаешь на цветной плёнке? В цвете!» Но ведь Чернобыль… Чёрная быль… Остальные краски не существуют… Моя история? Комментарий к этому… (Показывает на фотографии.) Хорошо. Попробую. Понимаете, все это есть здесь… (Снова показывает на фотографии.) В то время я работал на заводе, а заочно учился в университете на историческом. Слесарь второго разряда. Нас набрали группу и срочным порядком отправили. Как на фронт.

– Куда едем?

– Куда прикажут.

– Что будем делать?

– Что прикажут.

– Но мы – строители.

– Вот и будете строить. Отстраивать.

Строили подсобные помещения: прачечные, склады, навесы. Меня поставили на разгрузку цемента. Какой цемент, откуда, – никто не проверял. Загружали, выгружали. День гребёшь лопатой, к вечеру одни зубы блестят. Человек из цемента. Серый. И сам, и спецовка насквозь. Вечером её вытряхнул, понимаете, а утром снова надел. Проводили с нами политбеседы. Герои, подвиг, на переднем крае… Военная лексика… А что такое бэр? Кюри? Что такое миллирентген? Задаём вопросы, командир объяснить не может, в военном училище его этому не учили. Мили, микро… Китайская грамота. «Зачем вам знать? Выполняйте, что прикажут. Тут вы – солдаты». Мы – солдаты, но не зэки.

Прибыла комиссия. «Ну, – успокаивают, – у вас все нормально. Фон нормальный. Вот километра четыре отсюда, там жить нельзя, людей будут выселять. А у вас спокойно». С ними дозиметрист, он возьми и включи ящик, который висел у него на плече, и длинным этим шестом – по нашим сапогам. И как отпрыгнет в сторону, – непроизвольная реакция…

Вот тут начинается самое интересное для вас, как писателя, особенно. Как долго, вы думаете, мы вспоминали об этом моменте? От силы несколько дней. Ну, не способен наш человек думать только о себе, о собственной жизни, быть замкнутой такой системой. Политики наши не способны думать о ценности жизни, но и сам человек тоже. Понимаете? Не так мы устроены. Из другого теста. Конечно, все мы там пили и притом здорово пили. К ночи трезвых не оставалось, но пили, чтобы не напиться, а поговорить. После первых двух рюмок кто-то затоскует, вспомнит о жене, о детях, о своей работе расскажет. Начальство выматерит. Но потом, после одной-двух бутылок… Разговоры только о судьбе страны и об устройстве Вселенной. Споры о Горбачёве и Лигачеве. О Сталине. Великая мы держава или нет, обгоним или не обгоним американцев? Восемьдесят шестой год… Чьи самолёты лучше, а космические корабли надёжнее? Ну, Чернобыль взорвался, но наш человек первым вырвался в космос! Понимаете, до хрипоты, до утра. О том, почему у нас нет дозиметров и не дают каких-нибудь порошков на всякий случай? Нет стиральных машин, чтобы спецовки стирать каждый день, а не два раза в месяц? – это обсуждалось в последнюю очередь. Вскользь. Ну, так мы, понимаете, устроены. Черт возьми!