Чернобыльская молитва. Хроника будущего - Алексиевич Светлана Александровна - Страница 20

Ходила в церковь. Рассказала батюшке. Он говорит, что надо отмаливать грехи свои. Но в нашем роду никто никого не убил… В чем я виновата? Сначала наш посёлок хотели эвакуировать, а потом вычеркнули из списков: не хватило у государства денег. А я в это время полюбила. Вышла замуж. Я не знала, что нам здесь нельзя любить… Много лет назад моя бабушка читала в Библии, что наступит на земле время, когда всего будет в изобилии, все будет цвести и плодоносить, в реках станет полно рыбы, а в лесах зверя, но воспользоваться этим человек не сможет. Он не сможет и породить себе подобного, продлить бессмертие. Я слушала старые пророчества, как страшную сказку. Не верила. Расскажите всем о моей девочке. Напишите. В четыре года она поёт, танцует, читает наизусть стихи. У неё нормальное умственное развитие, она ничем не отличается от других детей, у неё только другие игры. Она не играет в «магазин», «в школу», она играет с куклами «в больницу»: делает им уколы, ставит градусник, назначает капельницу, кукла умирает, – накрывает её белой простыней. Четыре года мы с ней живём в больнице, её нельзя оставить там одну, и она не знает, что жить надо дома. Когда забираю её на месяц-два домой, спрашивает: «А мы скоро вернёмся в больницу?» Там у неё друзья, они там живут, растут. Ей сделали попку… Формируют влагалище… После последней операции полностью прекратилось мочеиспускание, катетор вставить не удалось – нужно ещё несколько операций. Но дальше советуют оперироваться за границей. А где нам взять десятки тысяч долларов, если муж получает сто двадцать долларов в месяц? Один профессор по секрету, посоветовал: «С такой патологией ваш ребёнок представляет большой интерес для науки. Пишите в зарубежные клиники. Их должно это заинтересовать». И я пишу… (Старается не заплакать). Я пишу, что каждые полчаса приходится выдавливать мочу руками, моча исходит через точечные отверстия в области влагалища. Если это не делать, откажет единственная почка. Где ещё в мире есть ребёнок, которому каждые полчаса надо выдавливать мочу руками? И сколько это можно выдержать? (Плачет.) Я не разрешаю себе плакать… Мне нельзя плакать… Стучу во все двери. Пишу. Возьмите мою девочку, пусть для опытов… Для научных исследований… … Я согласна, чтобы она стала подопытным лягушонком, подопытным кроликом, только бы она выжила. (Плачет) Десятки писем написала… О, Господи!

Пока она не понимает, но когда-нибудь нас спросит: почему она не такая, как все? Почему её не сможет полюбить мужчина? Почему ей нельзя родить ребёнка? Почему у неё никогда не произойдёт то, что происходит у бабочки… у птицы… у всех, но только не у неё… Я хотела… Я должна была доказать… Чтобы… Я хотела получить документы… Чтобы она выросла и узнала: это не мы с мужем виноваты… Не наша любовь… (Снова старается не заплакать.) Четыре года воевала… С врачами, с чиновниками… Добивалась приёма в высоких кабинетах… Только через четыре года мне выдали медицинскую справку, подтверждающую связь ионизирующей радиации (малых доз) с её страшной патологией. Мне отказывали четыре года, мне твердили: «Ваша девочка – инвалид детства». Какой же она инвалид детства? Она – инвалид Чернобыля. Я изучила своё родословное древо: не случалось у нас в роду такого, до восьмидесяти-девяноста лет все жили, мой дедушка – до девяносто четырех. Врачи оправдывались: «У нас – инструкция. Подобные случаи мы пока должны оценивать, как общее заболевание. Вот через двадцать-тридцать лет, когда накопится банк данных, начнём связывать болезни с ионизирующей радиацией. С малыми дозами… С тем, что мы едим и пьём на нашей земле…А пока медицине и науке об этом мало что известно». Но я не могу ждать двадцать-тридцать лет. Полжизни! Хотела подать на них в суд… На государство… Меня называли сумасшедшей, смеялись, мол, такие дети рождались и в Древней Греции. И в старом Китае. Один чиновник кричал: «Чернобыльских льгот захотела! Чернобыльских денег!» Как я не потеряла сознание в его кабинете… Как не умерла там от разрыва сердца… Но мне нельзя…

Они не могли понять одного… Не хотели… Мне надо было знать, что это не мы с мужем виноваты… Не наша любовь… (Повернулась к окну и тихо плачет.)

Это девочка растёт… Все равно девочка… Не хочу, чтобы называли фамилию… Даже соседи наши… На одной лестничной площадке всего не знают. Надену ей платьице, заплету косичку: «Катенька ваша такая красивая», – говорят они мне. А сама я так странно смотрю на беременных женщин… Как будто издали… Из-за угла… Не смотрю, а подсматриваю… Во мне смесь разных чувств: удивления и ужаса, зависти и радости, какой-то даже мстительности. Как-то словила себя на мысли, что с тем же чувством смотрю на беременную соседскую собаку… На аистиху в гнезде…

Моя девочка…"

Лариса З., мать

"Я вдруг стал сомневаться, что лучше: помнить или забыть?

Расспросил знакомых… Одни забыли, другие не хотят вспоминать, потому что мы ничего не можем изменить, даже уехать отсюда. Даже это…

Что я запомнил… В первые же дни после аварии из библиотек исчезли книги о радиации, о Хиросиме и Нагасаки, даже о рентгене. Пронёсся слух, что это приказ начальства, чтобы не сеять паники. Для нашего же спокойствия. Появилась даже шутка такая, что если бы Чернобыль взорвался у папуасов, весь мир испугался бы, кроме самих папуасов. Никаких медицинских рекомендаций… Никакой информации… Кто мог доставал таблетки йодистого калия (в аптеках нашего города в продаже их не было, доставали где-то по великому блату). Случалось, что съедали горсть этих таблеток и запивали стаканом спирта. «Скорая помощь» откачивала.

Приехали первые иностранные журналисты… Первая киногруппа… Они были в пластиковых комбинезонах, касках, резиновых бахилах, перчатках и даже камера в специальном чехле. А сопровождала их наша девушка, переводчица… Она в летнем платье и босоножках…

Люди верили каждому печатному слову, хотя никто правду не печатал. Не говорил. С одной стороны, скрывали, с другой, не все понимали. От генсека до дворника. Потом появились приметы, все за ними следили: пока в городе или деревне есть воробьи и голуби, там можно жить и человеку. Пчела работает – тоже чисто. Ехал в такси, водитель недоумевал, почему птицы, как слепые, падают на стекла, разбиваются. Как ненормальные… Сонные…Что-то похожее на самоубийство… После смены, чтобы забыть об этом, он сидел и выпивал с друзьями.

Запомнил, как возвращался из командировки… По обе стороны – настоящий лунный пейзаж… До самого горизонта тянулись засыпанные белым доломитом поля. Верхний заражённый слой земли снят и захоронен, вместо него насыпали доломитового песка. Как не земля… Не на земле… Долго мучился этим видением и попробовал написать рассказ. Представил, что здесь произойдёт, будет через сто лет: то ли человек, то ли ещё что-то скачет на четвереньках, выбрасывая длинные задние ноги коленками назад, ночью он видит все третьим глазом, а единственное ухо, оно на макушке даже слышит бег муравья. Остались только муравьи, все остальное на земле и в небе погибло…

Отправил рассказ в журнал. Прислали ответ, что это не литературное произведение, а пересказ ужаса. Конечно, у меня не хватило таланта. Но тут, подозреваю, ещё одна причина. Я задумался: почему о Чернобыле мало пишут? Наши писатели, продолжают писать о войне, о сталинских лагерях, а тут молчат. Книг – раз, два и обчёлся. Думаете, случайность? Событие до сих пор ещё вне культуры. Травма культуры. И единственный наш ответ – молчание. Закрываем глаза, как маленькие дети, и думаем: «Мы спрятались. Нас проминет.». Из будущего выглядывает что-то, и оно несоразмерно нашим чувствам. Способностям переживать. Разговоришься с человеком – он начинает рассказывать и благодарен тебе за то, что ты его выслушал. Не понял, а хотя бы выслушал. Потому что он сам не понял… Как и ты… Я разлюбил читать фантастику…

Так что же лучше: помнить или забыть?"

Евгений Александрович Бровкин, преподаватель