Шутить и говорить я начала одновременно - Хмелевская Иоанна - Страница 35

Воспитывать меня пыталась Люпина, без милосердия искореняя во мне дурные, по её представлению, свойства характера. Боюсь, она в этом немного переусердствовала.

Чтобы искоренить во мне, например, самомнение, она высмеивала мою внешность и прибегала при этом прямо-таки к варварским методам. Говорила:

— Будь у меня такое лицо, я бы на нем только сидела, а не показывала людям. Гляди сама, ведь остаётся лишь приделать ручку — и получится вылитая сковорода! А двигается она как, двигается! Будто деревянная!

Я и без того не считала себя красавицей, тем не менее такая беспощадная критика в переходном возрасте могла развить в девочке комплексы на всю жизнь. Тереса тоже воспитывала меня, хотя и не столь настырно. А бабушка в основном старалась развить во мне работоспособность.

— Да перестань же копаться! — шпыняла она меня. — Работа должна делаться мигом, раз-два, всегда есть дело, не успеешь покончить с одним, как тебя уже поджидает следующее. Господи Иисусе!

Мать не мешала им меня воспитывать, кажется, вообще не замечала этих педагогических приёмов, она донимала меня другим. Мрачными предсказаниями. Она обожала огорчения, неприятности и не могла жить без них.

Ага, относительно мрачных предсказаний. Непонятно почему Люцина из года в год пророчила мне трудности с обучением в школе. В начале каждого учебного года она мрачно изрекала:

— До сих пор у тебя все шло гладко, но вот в этом году ты узнаешь, почём фунт лиха!

И я в панике ожидала предстоящих ужасов, стараясь на всякий случай учиться ещё лучше и, сама того не желая, становясь отличницей. Если Люцина своими страшными пророчествами стремилась именно к такому допингу, надо признать, её метод полностью себя оправдал.

Все родственники дружно пытались искоренить во мне эгоистичность, которой во мне не было, и я им не удивляюсь. Единственный ребёнок в большой семье просто не мог не вырасти эгоистом. Но они как-то упустили из виду многие существенные обстоятельства. Войну, например, а потом трудности послевоенного периода, капризную и неприспособленную к жизни мою мать и пр. Как бы там ни было, упорное повторение на протяжении многих лет «Учти, ты не пуп земли» оказало на меня своё воздействие, и эгоизм, даже если и собирался расцвести во мне, так и не расцвёл.

С детства пыталась я выработать в себе благородство характера и много сил приложила к этому. Честно и самокритично записывала я в тетрадь отрицательные черты характера, которые бы мне хотелось исправить, и очень жалею, что эта тетрадь не сохранилась.

Мать имела привычку рано укладываться в постель и, лёжа, читать книги, разгадывать кроссворды или раскладывать пасьянсы и при этом пить чай или есть что-нибудь вкусненькое. И не было случая, чтобы она заранее припасла все необходимое. Нет, она сначала укладывалась, а потом мы с отцом метались по квартире, принося ей то карты, то стакан чаю, то лимончик, то книжку, то доску. На замечание, что ведь могла бы сама все это припасти, смертельно обижалась. Думаю, вынося все это, я тоже воспитывала в себе положительные стороны характера и искореняла эгоцентризм.

Мать не была бездельницей. Домашнее хозяйство было на ней целиком. Она готовила прекрасно, обстирывала нас, шила платья себе, Люпине и мне, очень хорошо вышивала. Стирка… Большая стирка была форменным катаклизмом, вся квартира была потом завешена сохнущими простынями и прочим бельём. Мать всегда устраивала именины и другие праздники не только нам, но и всей родне. Но при этом соблюдалось одно условие: из дому она не выходила, все, что необходимо было для этого сделать вне дома, делали другие.

( Хотелось бы ещё немного повспоминать о школе и учителях…)

Хотелось бы ещё немного повспоминать о школе и учителях. Самой гениальной и самой ужасной была учительница истории, уже упомянутая мною Гизелла Гебертова. Сразу признаюсь, именно её вывела я в образе учительницы в «Жизнь как жизнь»,и описанные в этом романе перипетии в самом деле я переживала в дни моей ранней юности.

Учениц Гизелла доводила до сумасшествия, мы панически боялись её. И в то же время всем классом издавали единодушный стон, когда раздавался звонок, означавший окончание её урока. Как она рассказывала! Слушать её мы могли целыми часами. А то обстоятельство, что не все из нас отлично знали историю, объясняется лишь нашим паническим страхом перед ней. А страх она могла наводить! Хуже всего, что она требовала отвечать ей правильным польским языком, безжалостно исправляя наши неправильные словечки, а главное, пытаясь искоренить в нас словечко-паразит «wiкc».

Несчастная жертва, вызванная Гизеллой отвечать, вставала и начинала:

— Значит…

— Неправильно начинать фразу со слова «значит», — перебивала её ужасная Гизелла. — Отвечай правильно.

Несчастная молчала, собиралась с духом и начинала:

— Значит…

— Нет, начни снова.

Ученица изо всех сил пыталась ответить правильно и отчаянно бросала:

— Значит…

— Послушай, если уж ты не можешь обойтись без этого «значит», произнеси его про себя, а вслух начинай фразу с ответа.

Жертва пыталась сообразить, как бы это сделать, лицо её прояснялось, мы поняли — сообразила! И радостно произносила:

— Значит…

И ещё одна ужасная привычка была у нашей Гизеллы. Когда ученица не могла ответить, учительница холодно советовала:

— Спроси у кого-нибудь из подруг.

Надо было видеть отчаянный взгляд несчастной, всполошенно скользящий по лицам одноклассниц. Кого избрать жертвой? Редко когда ей посылался ответный сигнал: «Знаю, спроси меня». Чаще всего в ответ посылался такой же молящий взгляд: «Только не меня!» В конце концов избиралась или врагиня или та негодяйка, которая в подобной ситуации избирала вызванную отвечать.

Вот так как-то Янка подложила мне свинью. По истории у меня была пятёрка, я всегда любила этот предмет, много читала и теоретически должна была знать историю. Но ведь память человека — штука ненадёжная и подводит именно тогда, когда на неё рассчитываешь. Вызвала Гизелла, значит, Янку отвечать и потребовала от неё назвать причины, вызвавшие ноябрьское восстание (1830—1831 гг.). Янка в принципе уже тогда девятнадцатый век знала хорошо, но холерная Гизелла, услышав от неё, что одной из причин стало недопущение в Думу двух польских депутатов, велела уточнить, кого именно.

— Не помню, — жалобно ответила Янка.

— Спроси подругу, — безжалостно посоветовала учительница.

Закрыв по своему обыкновению глаза, Янка дрожащим голосом произнесла мою фамилию. С места я поднималась как можно медленнее, лихорадочно пытаясь припомнить, кого же именно тогда не допустили в Думу, и мысленно желая ближайшей подруге лопнуть на месте, провалиться сквозь землю и прочих благ. Что же касается депутатов, мне смутно помнилось, что они вроде бы были какими-то родственниками, наверное отец и сын, и, кажется, их фамилия начиналась на букву "п". Милосердное Провидение уберегло меня от высказывания вслух этого предположения.

Помолчав, я глухо произнесла:

— Не помню я их фамилий.

Долго смотрела на меня пани Гебертова.

— Это были братья Немоевские, — сказала она наконец так, что голос её до сих пор звучит у меня в ушах. Осуждение, прозвучавшее в нем, буквально вдавило меня в щели пола.

А потом, тоже помолчав, добавила:

— Я ошиблась в тебе…

Езус-Мария! Хуже уже ничего не может быть. Не знаю, как я досидела до конца урока. В душе бушевал вулкан, к горлу подступала тошнота.

Как только за садисткой-историчкой закрылась дверь, я набросилась на любимую подругу.

— Свинья! — яростно трясла я её за плечо. — Как тебе такое в башку втемяшилось?!

— Да отстань, да отвяжись, да послушай, я уже не могла! — слабо отбивалась от меня Янка, все ещё вся красная, размахивая руками, как ветряная мельница. — Она смотрела на меня и смотрела, и я уже просто не могла этого вынести, все, что угодно, только пусть хоть на минутку перестанет смотреть этим ужасным взглядом! Пусть смотрит куда-нибудь в другое место!