Огненная дорога - Бенсон Энн - Страница 27

— Какие ужасы эта женщина рассказывала — стыдно слушать, что такое происходит! Красть у человека вообще недостойно, — заговорила она, процеживая воду через шелк, но ограбить его так, чтобы он лишился всех средств содержать семью, совсем другое дело. Это самое ужасное воровство.

— Они украли у этих крестьян все. Жак Боном[13] — добрый крестьянин. Самый тяжкий его грех в том, что он родился не богачом.

— Мы все рождаемся во грехе, но родиться бедным вовсе не грешно. Грешно не стараться приумножить свое добро.

— Французские лорды лишили своих подданных этой возможности.

— Тогда я тоже восстала бы, если бы со мной так обращались, — сказала Кэт, — а то стыдно было бы предстать перед лицом Господа. Не могу понять, почему Он не позволил вам победить. — Она в недоумении покачала головой. — Наверное, ваше поражение — часть какого-то плана, какого-то великого замысла, поскольку Бог наверняка не спускает с вас глаз. Нам неведомы Его пути.

Ее слова, казалось, рассердили Гильома.

— Бог тут ни при чем, просто нам не повезло! Если бы не появились эти два рыцаря, мы захватили бы жену королевского сына и запросили немало за ее голову.

— Не может быть, чтобы вы так поступили с леди!

— Почему? Только потому, что она родилась в королевской семье? Ее муж запросто поступает так со своими подданными, часто совсем по пустячному поводу. Почему бы ей не разделить их судьбу? Если ценой ее головы мы могли купить тысячу плугов, по-моему, такой обмен был бы только разумен.

Молодая женщина, чье пленение могло обеспечить покупку куда больше тысячи плугов, невольно приложила руку к шее и сказала:

— Может, для тебя это честный обмен. Но, уверяю тебя, она вспахала бы все французские земли собственными руками, лишь бы ее голова осталась на шее.

Гильом усмехнулся.

— Нужно жить ее жизнью, чтобы понять эту точку зрения. Теперь она под защитой Наварры, и у меня нет возможности выяснить, так ли это. Пока. Однако подождем и увидим.

Алехандро все чаще грызло беспокойство, и единственное, что позволяло отвлечься, хотя бы отчасти, это бесценная книга, которую купила ему Кэт. Только что он изучал страницы в надежде узнать что-то новое, важное, и вот уже его взгляд снова прикован к улице, а сердце переполнено надеждой. Сгорбившись, он в свете дня сидел над древним томом, но все чаще, хмуря брови, переводил взгляд на улицу, перебегая им с одной молодой женщины на другую и мечтая о том, чтобы следующей оказалась та, кого он ждет.

Увы, мимо проходила одна незнакомка за другой, и Алехандро охватило чувство разочарования. Тем не менее работа над книгой продвигалась вперед как бы по собственной воле и вскоре стала его единственной радостью. Строчка за строчкой он постигал смысл символов, из которых складывались слова, намертво запечатлеваясь в памяти. Однако от этого его беспокойство лишь усиливалось: что толку понять и запомнить всю эту премудрость, если евреи, Божьей волей рассеянные по Галлии, никогда ее не узнают, поскольку она останется заключенной в его голове?

«И что, если… — подумал он с содроганием, — что, если я умру до того, как поделюсь с кем-то своими новыми знаниями?»

Нельзя допустить, чтобы, раз выйдя на свободу, они пропали втуне. По крайней мере, это не вызывало у него сомнений.

Он купил перо и чернильницу. Но на чем писать перевод? Разве что на самой рукописи?

«Кощунство! — возопила совесть. — Портить такую красоту своими каракулями! Рукопись принадлежит не мне, а тем несчастным евреям, ради которых и была написана».

Однако разум тут же возразил: «А разве я не один из них?»

И в конце концов разум победил.

«Все мои усилия пропадут даром, если я этого не сделаю».

«Итак, — подумал он, отчасти даже с внутренней усмешкой, — этот спор решен, причем в мою пользу».

Солнце достигло высшей точки в небе, и Алехандро внезапно понял, что за весь день не произнес ни единого слова.

— Господь всемилостивый, — вслух взмолился он, — пожалуйста, даруй мне собеседника. Стыд какой! Я уже разговариваю сам с собой.

Он начал писать перевод на лицевой стороне страниц. Вряд ли стоит писать на иврите, этом устаревшем языке, недоступном многим даже образованным евреям, решил он. Лучше всего на французском, поскольку этот язык всегда будет самым значительным в мире, и всегда найдутся евреи, способные понимать его.

Интересно, как это сокровище попало к аптекарю? Уж конечно, не от самого Авраама, поскольку книга очень древняя. Алехандро не сомневался, что умный и знающий автор рукописи давным-давно умер и покоится в мире в компании теней своих предков. Может, мошенник, продавший книгу Кэт за золотую крону, выкрал ее из чьей-то дорожной сумы, а может, купил за горстку пенни у несчастной вдовы, отчаявшейся накормить своих детей?

Нет, никогда ему не узнать судьбу этой книги до того, как она попала к нему в руки. В одном он не сомневался — золотую крону она стоила, а может, и больше.

«Надеюсь, Авраам, — думал он, — Бог даровал тебе мир, за такую-то прекрасную работу. И книга обрела вторую жизнь благодаря девушке-христианке, сумевшей каким-то образом понять ее значимость».

Вот сюрприз для древнего, давно умершего священника, если он видит это, сидя сейчас на Небесах бок о бок с пророками.

Однако откровения левита были не всегда понятны. После первоначального приветствия последовала цепь суровых предостережений по поводу возможного неправильного толкования и использования изложенных в книге мудрых истин. «Maranatha», — писал автор, слово, которое Алехандро, выступающий сейчас в роли одновременно и лекаря, и писца, не знал, как перевести, хотя само его звучание производило сильное впечатление. Оно то и дело встречалось на странице среди резких предостережений, но попытка понять его смысл, увязывая с соседними словами, ни к чему не привела.

«Горе тому, кто, не будучи ни Писцом, ни Жертвователем, посмеет бросить взгляд на эти страницы. Maranatha!»

Что это значит? Конечно, в данный момент Алехандро мог рассматривать себя как писца, но что такое «жертвователь»? Стоит ли продолжать, не разобравшись в этом? Какое проклятие сулит ему чтение древнего текста?

«Поистине, я уже пережил столько бедствий, что еще одного можно и не опасаться», — думал он.

Глаза начали уставать, и он потер их, снимая напряжение. Припомнилось, как Кэт советовала не утомлять глаза слишком сильно. Алехандро откинул с лица прядь волос, и несколько волосинок выпали на страницы рукописи. Он попытался подцепить и выбросить их, но пальцы оказались слишком неловкими.

«В конце концов они сами рассыплются в прах», — решил он и оставил все как есть.

Бережно положил книгу в сумку, бросил последний взгляд в окно и покинул комнату, отправившись на поиски кого-то, кто мог бы растолковать ему значение таинственного слова. И хотя в глубине души он считал всех священников шарлатанами, паразитирующими на чувствах верующих, почему-то ему казалось, что, возможно, один из них даст ответ.

«Они знают имена всех своих врагов», — вспомнил он.

Конечно, найдется и такой, кто понимает значение этого слова. Если спрашивать с умом, это не вызовет особых подозрений. Он может представиться, скажем, ученым…

«Ах, это мысль! Может, вообще лучше расспросить ученого!»

В университете их хватает, и это совсем рядом. Там его расспросы уж точно не вызовут никаких подозрений.

«Может, удастся даже с кем-то поговорить…»

Кэт рано или поздно появится, понимал Алехандро в глубине души, и ни своим беспокойством, ни усилием воли он не сможет ускорить момент ее прибытия. Он будет отсутствовать недолго, скорее всего, несколько часов, и если она придет на место встречи и не обнаружит его, то просто подождет. Он понимал, что нет никакой необходимости проглядывать глаза, сидя сиднем на одном месте и поджидая ее. Только страстное желание скорой встречи заставляло его делать это.