Подарок - Ахерн Сесилия - Страница 35

— Но цыпочка — что надо, стоит того, чтоб ее увидеть, — забормотал он.

— Не смей и думать, — пригрозил он суровым шепотом. — Если только ты себе что-нибудь позволишь, то, ей-богу, я…

— И что ты сделаешь? Убьешь меня, да? — Новый взрыв хохота. — Да это все равно что нос себе отрезать — дескать, пусть лицу будет хуже! А куда, черт возьми, мне податься? Не скажешь? Домой нельзя, на работу тоже…

Дверь тихонько отворилась, и в комнату вошла Рут, тоже едва державшаяся на ногах.

— Я перезвоню. — И он быстро нажал отбой.

— Кто это звонил среди ночи? — равнодушно спросила она. На ней был халат, она зябко ежилась, обхватив себя руками. Глаза Рут были мутными, опухшими, волосы затянуты в конский хвост. Она казалась такой хрупкой, словно, всего лишь повысив голос, можно было сбить ее с ног и переломить пополам. И снова, второй раз за эту ночь, он растаял и потеплел и, двинувшись к ней, распахнул объятия.

— Да так, один знакомый, — шепнул он, гладя ее волосы. — Пьет где-то, вот и названивает. Надоел. Бедолага несчастный, — тихо докончил он и, щелкнув крышкой мобильника, кинул его в груду плюшевых медведей. — Ты-то как? — Он чуть отстранился, вглядываясь в ее лицо. Голова ее горела, ее бил озноб, и она дрожала в его объятиях.

— В порядке. — Она криво улыбнулась.

— Ни в каком ты не в порядке, возвращайся назад в постель, а я принесу тебе полотенце.

И он нежно поцеловал ее в лоб. Она прикрыла глаза и обмякла в его руках.

А он чуть не разомкнул объятие, чтобы огласить комнату воплем торжества оттого, что впервые за долгое время почувствовал, что она прекращает вражду с ним. Ведь уже полгода, как, даже отдаваясь ему в постели, она оставалась холодной и неуступчивой, словно выражая этим свой протест, неприятие всех его свойств и привычек. И сейчас он наслаждался этим моментом, сознанием, что она наконец-то сменила гнев на милость.

Тут засигналил брошенный в груду плюшевых медведей мобильник; он дрожал, вибрировал в лапах медвежонка Паддингтона. На дисплее высветилось лицо Лу, и он отвел глаза, не в силах вынести собственный вид. Теперь он понимал чувства Рут.

— Опять этот твой приятель, — сказала Рут, слегка отстраняясь, чтобы он мог взять телефон.

— Нет, ну его! — Не желая отвечать на звонок, он опять привлек ее к себе. — Рут, — ласково сказал он и взял ее за подбородок, чтобы видеть ее газа, — прости меня.

Рут взглянула на него сначала с изумлением, а потом пристально и с подозрением, словно ожидая подвоха. Какой-то подвох, несомненно, тут был, если Лу Сафферн попросил прощения. Слова «прости» в его лексиконе вообще не было!

Краем глаза Лу видел, как дрожит мобильник, переместившийся из лап медвежонка Паддингтона на голову Винни-Пуха, — мобильник двигался, катаясь между медведями наподобие горячей картофелины. Временами сигнал прекращался, и тут же вновь возобновлялось движение, и на дисплее высвечивалось собственное его лицо — оно насмешливо улыбалось ему, издеваясь над его слабостью, мягкотелостью. Он боролся с этой стороной своей души, с пьяной, глупой, детски наивной, неразумной ее стороной и потому не хотел отвечать на звонок, не хотел отпускать от себя жену. Он проглотил комок в горле.

— Знаешь, я люблю тебя.

Эти слова прозвучали как будто впервые. Словно она и Лу вернулись в то первое их совместное Рождество, когда они сидели возле рождественского древа в доме ее родителей в Голуэе, кот свернулся клубком возле камина на своей любимой подушке, а на заднем дворе лаяла на все, что движется и что не движется, полоумная собака-перестарок, задержавшаяся на этом свете. Лу сказал Рут эти слова, сидя с ней возле искусственного снежно-белого рождественского древа, всего лишь за несколько часов до этого послужившего предметом разногласий между ее родителями: мистер О'Доннел мечтал видеть в доме на Рождество настоящую сосну, в то время как миссис О'Доннел вовсе не мечтала убиваться, пылесося пол и выметая сосновые иголки. На довольно-таки безвкусном дереве медленно загорались зеленые, красные и синие лампочки, а потом так же медленно лампочки гасли. Это повторялось вновь и вновь, и, несмотря на уродливость дерева, вид его и смена огоньков, это чередование разноцветных волн, похожее на мерно вздымающуюся грудь, действовали умиротворяюще. Тогда впервые в их распоряжении был целый день, который они могли провести вместе, до того как ему предстояло отправиться на кушетку, а Рут — в ее комнату. Он не собирался говорить этих слов, он вообще не думал, что скажет это когда-либо, но слова выскочили из него сами, как дитя у роженицы. Он еще пытался бороться с ними, мял их во рту, толкая назад, мешал им явиться на свет, не осмеливался их произнести. Но, когда слова эти произнеслись, все в его жизни переменилось как по волшебству. И через двадцать лет, в комнате дочери, они почувствовали, что вновь переживают то же мгновение, и на лице Рут были написаны те же радость и удивление.

— О Лу, — мягко сказала Рут и закрыла глаза, наслаждаясь этим мгновением.

Потом вдруг глаза ее широко распахнулись, и в них мелькнула тревога, до смерти напугавшая Лу: что-то она скажет? Не узнала ли чего? Ошибки прошлого в этот панический миг накинулись на него, как стайка пираний, преследуя его, кусая за пятки. Он вспомнил о второй своей стороне, той, что, пьяная, шаталась где-то, возможно, разрушая ту новую близость с женой, то новое единение, которое им обоим такого труда стоило восстановить. Ему привиделись два Лу: один — строящий кирпичную стену, другой — идущий за ним по пятам с молотком и разрушающий все то, что успевает построить первый. Ведь в действительности именно этим Лу и занимался — одной рукой строил семью, другой же разрушал все им созданное своими поступками и образом жизни.

Рут вырвалась из его рук и кинулась прочь от него в ванную, откуда до его слуха донеслись сначала стук сбрасываемого стульчака, а затем звуки рвоты. Не желая допускать кого бы то ни было в свидетели такого унижения, Рут, поднаторевшая в решении нескольких задач одновременно, все же ухитрилась, несмотря на корчи, движением ноги захлопнуть дверь ванной.

Лу со вздохом тяжело опустился на пол прямо на груду медведей. И поднял зажужжавший уже в пятый раз мобильник.

— Ну а сейчас в чем дело? — спросил он унылым голосом, ожидая услышать в аппарате пьяного себя самого. Но этого не произошло.

20

Мальчишка с индейкой 4

Ерунда, — изрек мальчишка, когда Рэфи сделал паузу, чтобы передохнуть.

Рэфи промолчал, выжидая, не вылетит ли из уст мальчишки что-нибудь более определенное.

— Ерунда на постном масле, — сказал мальчишка.

— Ладно, хватит, — сказал Рэфи. Он встал и сгреб со стола кружку, пластиковую чашечку и конфетные обертки, которые он покусывал во время рассказа. — Сиди один и жди мать.

— Нет, погодите-ка! — вскричал мальчишка. Рэфи пошел к двери, не обращая на него внимания.

— Нельзя же вот так все и закончить, — недоверчиво протянул мальчишка, — и оставить меня в неизвестности!

— Поделом тебе за твою неблагодарность. — Рэфи передернул плечом. — И за то, что швыряешься индейками в окна!

И Рэфи покинул комнату для допросов.

Джессику он застал на служебной кухоньке, где она пила очередной кофе. Веки у нее были ярко-красные, а синяки под глазами потемнели.

— Уже перерыв на кофе? — Он притворился, что не замечает ее усталости.

— Вы совсем там застряли.

Подув, она делала глоток и, не отнимая от рта кружки, следила за бегущей строкой новостей в телетайпе.

— Как лицо? Заживает?

Она ответила коротким кивком, видимо, не желая более подробно комментировать порезы и ссадины, исполосовавшие ее лицо, и тут же сменила тему.

— Далеко продвинулись в рассказе?

— До первого раздвоения Лу Сафферна.

— И как он отреагировал?

— Помнится, ограничился словом «ерунда», вслед за тем дополнив его «ерундой на постном масле».

Чуть улыбнувшись, Джессика опять принялась дуть на кофе и отхлебывать.