Отто Фон Бисмарк. Основатель Великой Европейской Державы Германской Империи - Хилльгрубер Андреас - Страница 8

В тот же день (22 января 1863 года) в Польше вспыхнуло восстание против господства России, и поскольку речь шла о слабом звене на “стыке” политических образований Европы, начиная с Венского конгресса (1814-1815 гг.), то это событие тотчас же оказалось в центре международной политики и, разумеется, привлекло к себе интерес Бисмарка. Немецкая проблема на некоторое время осталась неразрешенной. Восстание в Польше (которое грозило перекинуться на прусскую провинцию Позен, заселенную преимущественно поляками) представилось Бисмарку шансом для восстановления связей с Россией и для противодействия сложившимся в Петербурге со времен Крымской войны тенденциям, партнерству с Пруссией предпочесть союз с Францией. Поскольку во Франции были широко распространены пропольские симпатии как либералов, так и католиков, подобный шаг со стороны России мог ослабить бразды правления в польской политике. В целом Бисмарк достиг своей цели, хотя успех отдельных шагов вызывал сомнения. Прежде всего это касается заключения Альвенслебенской конвенции, предусматривавшей тесное сотрудничество прусских и русских войск при подавлении восстания. Все же это можно назвать первым крупным политическим успехом, поскольку Наполеон III был вынужден сделать заявление не в пользу поляков, а значит, и не в пользу русской политики. Опасность союза России с Францией, который ограничил бы свободу действий Пруссии, отступила на длительный период. Кроме того, деятельность Бисмарка в период кризиса была содержательной в двух аспектах: относительно его взгляда на европейский “концерт” и относительно проблемы Польши.

В момент, когда ситуация в Польше обострилась и русские войска, казалось, готовы были отступить на восток, Бисмарк публично заявил, что в этом случае прусские войска выдвинутся вперед и образуют личную унию Пруссия-Польша. На предостережение британского посланника в Берлине, что “Европа не потерпит такой захватнической политики”, Бисмарк ответил вопросом:

"Кто это – Европа?”, и тогда посланник пояснил: “Европа означает много крупных наций”. Эта игра слов при любом рассмотрении политических склонностей Бисмарка имеет значение постольку, поскольку он отвергал либеральные или консервативные – с его точки зрения – представления о единой Европе как абстрактном действующем факторе. В принципе признавая “крупные нации”, т.е. великие державы, в качестве носителей действующего начала “большой европейской политики”, прусский премьер воспринимал Европу как единство многообразия. С этим перекликается то, что Бисмарк думал и говорил о поляках и проблеме польского государства. Восстановление Польши (в границах 1772 года, до первого раздела, согласно требованиям восставших) перерезало бы, по его мнению, “важнейшие сухожилия Пруссии”, ибо в этом случае польскими стали бы Позен, Западная Пруссия с Данцигом и частично Восточная Пруссия (Эрмланд). 7 февраля 1863 года глава правительства дал прусскому посланнику в Лондоне следующее распоряжение: “Создание независимого польского государства между Силезией и Восточной Пруссией при условии настойчивых притязаний на Позен и на устье Вислы создало бы постоянную угрозу Пруссии, а также нейтрализовало бы часть прусской армии, равную крупнейшему военному контингенту, который в состоянии была бы выставить новая Польша. Удовлетворить за наш счет претензии, выдвигаемые этим новым соседом, мы не смогли бы никогда. Затем они, кроме Позена и Данцига, предъявили бы претензии на Силезию и Восточную Пруссию, и на картах, отражающих мечты польских мятежников, Померания вплоть до Одера называлась бы польской провинцией”. В речи, произнесенной 26 февраля 1863 года в палате депутатов Пруссии, Бисмарк возражал критикам конвенции Альвенслебена: “Склонность увлекаться чужими национальными устремлениями, даже тогда, когда они могут быть осуществлены лишь за счет собственной родины, представляет собой форму политического заболевания, географическое распространение которого, к сожалению, ограничивается Германией”. Несмотря на то, что здесь он различал понятия “симпатий как выражения человеческих чувств” и “прусских интересов как выражения политической неизбежности”, ненависть Бисмарка к Польше все же выходила далеко за пределы обычного презрения к малым и средним государствам и неуважения их интересов. Он всегда мыслил категориями государства и конгломерата европейских государств, но не наций. Национальным движениям в лучшем случае отводилась функция вспомогательного средства для проведения политики государственной власти. Это средство в состоянии, однако, обрести взрывную силу, таящую в себе разрушительные последствия как для собственного государства, так и для конгломерата государств. С этой “дикой растительностью” в любом случае следовало обращаться крайне осторожно.

В случае с Польшей явно обнаружилась угроза основам прусского государства, которую Бисмарк усматривал на востоке (как и консерваторы в целом), а не в западных провинциях страны, присоединенных не так давно и в результате индустриализации выдвинувшихся на передний план. Потенциальной “угрозой жизни” пруссаков объясняется также сравнение биологического толка, которое он употребил в 1861 году в письме к сестре Мальвине: “Бейте же поляков, чтобы они потеряли веру в жизнь; я полностью сочувствую их положению, но нам, если мы хотим существовать, не остается ничего другого, кроме как истреблять их; волк не виноват в том, что Бог создал его таким, каков он есть, но его за это и убивают, если смогут”. Однако “на плечах” Польши – это имело большое значение для всего периода деятельности Бисмарка и проявилось также и впоследствии – в 1863 году пришло возрождение прусско-русского альянса, но на этот раз не как прежде, под эгидой России, а скорее в такой форме, которая предоставляла прежнему младшему партнеру относительно большую свободу действий в Центральной Европе и, в ограниченных пределах, на западе.

Позиция Бисмарка во время польского восстания и восстановление связей с Россией натолкнулись на ожесточенную критику со стороны либералов, поэтому новые усилия, направленные на создание немецкого Национального собрания, вначале казались ему неразумными. Австрия, со своей стороны, попыталась использовать благоприятную, как ей казалось, ситуацию для того, чтобы провести выдержанную в своем духе ограниченную реформу “Германского бундестага”, а император Франц Иосиф пригласил короля Пруссии во Франкфурт на “съезд князей”, чтобы отдалить монарха от его премьер-министра. Лишь в ходе резкого спора с Вильгельмом в Баден-Бадене Бисмарку удалось заставить короля отказаться от монархической солидарности и, следовательно, от поездки во Франкфурт, в результате чего планы Австрии были перечеркнуты. “Сознание династической солидарности, свойственное Вильгельму I, с трудом примирялось с ледяным материализмом его министра, который цинично назвал съезд празднованием дня рождения с князьями, одетыми в белое. Как бывало зачастую, в этот момент проявилось, что роялизм Бисмарка вполне уживался со стремлением подчинить себе волю короля. Впрочем, путь от титулованного слуги своего монарха до фрондера или даже узурпатора он так и не прошел до конца” (Т.Шидер).

Несмотря на неблагоприятную для него психологическую ситуацию, Бисмарк вновь – как в январе 1863 года – со всей убедительностью противопоставил австрийской концепции собственную. В ответ на меморандум Австрии от 22 сентября 1863 года касательно реформы Союза он заявил, что таковая заслуживает своего названия лишь в том случае, если предполагается формирование парламента, избранного непосредственно народом: “Интересы и потребности прусского народа неотделимы и никоим образом не отличны от интересов и потребностей немецкого народа; там, где этот принцип обретет свой истинный смысл и свою истинную значимость, Пруссии никогда не придется опасаться того, что она может быть втянута в политику, противоречащую собственным интересам”. Средство, примененное здесь Бисмарком, было направлено непосредственно против Австрии и против правительств второстепенных немецких государств, которые твердо стояли на позициях суверенитета и строили свой внешнеполитический курс по австрийскому образцу, а опосредованно – против либералов, которых он намеревался поразить их же оружием и поставить в крайне затруднительное положение. Однако в свете предшествующих событий о быстром результате нечего было и думать.