Любовь к камням - Хилл Тобиас - Страница 73

— Я уезжаю. Идет? Вы были великолепны. Может, и вам поехать домой?

— Постойте… постойте… — Мусанокодзи неловко выкладывает на стойку деньги. — Домой не хочу. Я хочу остаться с вами. Вы меня интересуете. — Он вздыхает и обнимает меня за плечи. — Кэтрин. Мой вонючий горшок.

— Большое спасибо.

Его полузакрытые глаза блестят.

— Эндзо. Я расскажу вам о нем больше, если останетесь со мной.

— Лжец.

Он хитро смотрит.

— Но я могу узнать побольше. Жена должна помнить. Она любит моих родных. Знает нас лучше, чем мы себя.

— Тогда чем быстрее поедете домой, тем раньше сможете мне позвонить.

— Нет-нет. — Он приваливается к моему плечу. — Сейчас не домой. Только по выходным, понимаете? Она заставляет меня торчать в моем номере в «Окуре». — Голос его становится плаксивым. — О Господи!.. Останьтесь со мной, Кэтрин. Просто поговорить. Я соскучился по разговорам. Вы так добры ко мне. Завтра я выясню то, что вам нужно, обещаю.

— Завтра утром.

Но Хидеки уперся на своем, и у меня не остается выбора. Когда выхожу наружу, первое такси уже ждет. Я заталкиваю старика на заднее сиденье и влезаю следом за ним. Водитель не оборачивается, но я вижу, что он наблюдает за нами в зеркало заднего обзора. От лунного света кожа у него белая, как у хозяйки бара.

— Отель «Окура».

Машина резко трогается, и я откидываюсь назад. Старик приваливается к дальней пассажирской дверце. Смотрю на него, пытаясь представить себе его жизнь. Бары, номера отелей, конторы. Наверняка проститутки. Одиночество, измеряемое оплаченными свиданиями, хотя сегодня нужно оплачивать удовлетворение иных потребностей и платить по-иному. Снаружи дороги почти пустынны. Начинает моросить дождь, мелкий, частый.

Отель красивый и пустой, полуархитектура-полудрагоценность. В вестибюле мраморные плитки выложены симметрично, словно золотистые кляксы Роршаха. Я иду со стариком, навалившимся мне на плечо, и вижу, как портье оценивающе смотрит на меня. Трезвею от этого лишь немного. Хидеки Мусанокодзи он узнает. Мы вместе ведем старика к лифту. Номер находится на девятом этаже. Портье кланяется и уходит, избегая моего взгляда.

Свет погашен. Я не включаю его. В гостиной восточная стена целиком стеклянная. За ней сияет Токио, залитый дождем и неоном. Снимаю с Мусанокодзи очки, веду его в спальню и укладываю вниз лицом на расстеленные льняные простыни. Он бормочет какое-то имя, не мое. Я не чувствую себя виноватой из-за того, что делаю. Никто никого не надувает. Это просто обмен незначительными мелочами, разговор, сведения. Внимание к недоговоренностям. Я выхожу в гостиную, затворив за собой дверь.

Задергиваю шторы. Сквозь них проглядывает луна, освещает пианино, диваны и лакированный стол. Думаю о лакировке. Этот образ сейчас вызывает у меня возмущение. Вот что я возненавижу со временем в этой стране, хотя лакировка и украшает ее. Наводит лоск на очень многое — поверхности вещей, лица, драгоценности.

Я ложусь на ближайший диван. Он кажется неимоверно мягким. Близко, у самого лица, ощущаю душистый запах отличной кожи; приятный аромат мертвых существ. Это моя последняя мысль. Сплю без сновидений.

Незабвенна.

М-м-м, ты краса земли.

Незабвенна, хоть вблизи ты, хоть вдали.

Прежде всего до меня доходит голос. Похмелья не ощущаю, пока не пытаюсь пошевелиться. Замираю и жду, чтобы боль утихла.

Словно песнь любви в душе у меня,

О-о-о, как мысль о тебе бередит меня.

Ощущение такое, что глаза полужидкие, как яйца. Осторожно открываю их и вижу, что уже утро. Шторы отбрасывают на стены полоски света. Слышатся шипение воды и искаженный им голос. Непохожий на пение Фрэнка Синатры.

Никогда еще

Не был так никто

Ммм-ммм. У-ум, у-ум.

В комнате еда, я пока что не вижу ее, но чувствую запах гренок, рогаликов и кофе, горько-сладкие ароматы, привычные, западные. Встаю с дивана и, пошатываясь, иду к ним.

— Эй, Кэтрин, я еще не разбудил вас? Вставайте.

Я не отвечаю. Рассеянно спрашиваю себя, давно ли он проснулся и не наблюдал ли за мной спящей. Нахожу мысль о нем докучливой, хотя он был ко мне только добр. Завтрак на столе. Разделываюсь с ним стоя, жадно, чувствуя, до чего голодна. На столе накрытый толстой стеклянной крышкой запотевший кувшин с апельсиновым соком. Выпиваю, сколько в меня влезает.

От холодного сока глаза открываются, их привлекает дневной свет. Выбивающийся из-под штор, он обладает какой-то жесткой, сгущенной яркостью. Это напоминает мне об эффекте граней бриллианта, и я уже думаю об аграфе. Мысль о «Трех братьях» меня никогда не покидала.

Я раздвигаю шторы, щурюсь и думаю, приблизилась ли к аграфу. Иногда эти поиски кажутся бредом, словно я убеждаю себя в каких-то успехах, не имея на то оснований. Бывают такие сновидения, кошмары, в которых ощущаешь, что все происходящее впустую. Бежишь, не двигаясь с места, к точке исчезновения «Трех братьев».

Но я чувствую себя ближе к ним. В последние две недели появились доказательства, имена, документы, фотографии, не являющиеся плодом воображения. Самоутвердиться я способна, а чтобы еще кто-то верил в меня, мне не нужно. Вскоре я получу все необходимые данные. Может быть, даже более того. Гляжу сквозь стекло на Токио, пока троюродный родственник мистера Три Бриллианта поет в душевой:

Незабвенна, о-о а-ву а-ву-у, ты всем.

И останусь я навсегда совсем…

— Привет, ну что, хорошо я пою?

— Похоже на собачий вой.

— Авуу. Как похмелье?

— Все нормально, спасибо. А у вас?

— Здоровая диета. — Хидеки входит, улыбаясь, раскрасневшийся, еще причесываясь. — Вовсю работай, вовсю оттягивайся. — Он выглядит гордым собой, словно превзошел тех, кто помладше. В халате, с полотенцем на шее, он действительно выглядит более молодым. Запах от него старческой, чисто выбритой кожи — заполняет комнату. — Я уже поговорил с Мичико, это моя жена. Выполняю свои обещания, видите? Вот, пожалуйста.

Мусанокодзи достает листок из кармана халата и протягивает мне через стол. Он покрыт мелкими иероглифами, нацарапанными шариковой ручкой. Даже если б я читала по-японски, то вряд ли смогла бы их расшифровать. Он видит это по моему лицу.

— О Господи, дайте сюда, смотрите. Это его имя, Эндзо. Это название фирмы, в которой он работал, — «Манкин-Мицубиси». Относительно ее я был прав. Нужно было слушать меня, видите? Можно было обойтись без моей жены.

— Что там об этой фирме?

— Он не возглавлял ее.

— В документах было имя Эндзо.

— Потому что так было удобнее. Владельцем фирмы был иностранец. На документы лучше было поставить любое японское имя, особенно на такой, который мог вызвать скандал. В общем, вот то, что вам требуется. Он жил в Такамацу, на острове Сикоку. Как я и говорил, на юге.

Беру у него листок, возвращаюсь к дивану и сажусь. Старик подходит сзади.

— Это был изгой, танин, вы это знаете? Отщепенец. Стал таким по своей воле. Семья отреклась от него, потому что он не хотел остепениться. Вот и все, что помнят о нем.

— Значит, он умер в бедности?

— Да. — Хидеки придвигается ближе, я чувствую затылком его тепло. — У него не было ничего.

— И детей не было?

— Ничего, что бы его стесняло.

— Мне нужен его адрес.

— Он вам ни к чему. В Японии дома долго не стоят, даже у черта на куличках, где примерно и находится Такамацу. Вы не найдете ни одного квартала, сохранившегося со времен Эндзо.

— Владелец фирмы. Какую он носил фамилию?

Мусанокодзи откашлялся.

— Господи, Кэтрин, вам нужно успокоиться. Бизнес с камнями дурно на вас действует. Расслабьтесь.

Его руки ложатся мне на плечи, потирают их. Яне отвлекаюсь, чтобы остановить старика.

— Какую фамилию он носил?

Хидеки выпускает одно плечо, указывает пальцем и принимается за прежнее. Иностранное слово написано буквами, более разборчивыми, чем иероглифы.

— Вот. Мистер Льюис. Приятное ощущение, а?

Его руки движутся ритмично. С плеч опускаются ниже, к груди. Передернувшись, я сбрасываю их.