Любовь к камням - Хилл Тобиас - Страница 69

— Ты доверяешь мне, парень? Не будь дураком. Давно ты знаешь меня? Не доверяй никому. Тот, кто знает, что такое любовь к камням, знает и как облапошить человека, чтобы заполучить камни. И если понимаешь это, то я уже сказал тебе слишком много.

«Сердце Трех братьев» перешло от Леви к Ранделлу. Камню было уже четыреста тридцать лет. В руках Эдмунда он не выглядел таким старым, казался нетронутым и чистым. Более прозрачным, чем вода, более простым, чем вода. Свежее свежего.

Он снился Залману. В сновидениях камень возвращался к нему от Эдмунда. Залман не знал, каким образом получил его назад — украл, выкупил или камень сам нашел обратную дорогу. Во сне это не казалось невозможным.

Залман ощущал прохладу зажатого в кулаке камня. Он разжимал пальцы, ласкал его взглядом и в конце концов замечал перемену. Изъян, которого раньше не было, какие-то очертания. Переворачивал камень и обнаруживал на ладони яйцо. Удивлялся, почему никогда не видел его раньше. Скорлупа была прохладной, светлой, как змеиная кожа.

Он наклонялся поближе к яйцу, и сон, как всегда, прерывался. Все оставалось тайной. Он ни разу не видел, что в яйце.

При звоне церковных колоколов Залман открыл глаза, некоторое время не сознавая, где находится.

Даниил спал рядом с ним, вытянув руку, словно чего-то просил или что-то предлагал.

Залман встал, стараясь не разбудить брата. Гнетущий сон о камне еще не совсем рассеялся, и он отогнал его.

Залман подошел к окну. Бутылка с настойкой и ложка были на подоконнике, там, где он оставил их в полночь. Отсчитал десять капель и проглотил их. Повторил дозу. Сквозь остатки алкоголя пошло горькое, едкое тепло турецкого опиума. Он ждал, чувствуя, как опиум начинает взбадривать его.

Окно было приоткрыто. Лондон начинал шевелиться в утреннем свете. Смог был негустым, и Залман видел на много миль. Он слышал, что в городе миллион людей, тысяча тысяч. Все хотят того, чего у них нет. И хотя у Залмана не было того, чего он больше всего хотел, на какой-то головокружительный миг ему померещилось, что у него есть все.

«Это дом с двадцатью дверями, — подумал он. — Со множеством дверей». На ладонях у него была пыль самоцветов, въевшиеся в кожу крупицы драгоценностей. «Леви и Леви, — подумал он. — Королевские ювелиры. Сегодня я ничего бы не стал менять. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Даже если бы мог».

Часть пятая

ЛЮБОВЬ К КАМНЯМ

Рейс дешевый, и это заметно. Самолет пахнет креветками и сушеными бананами, словно его сняли с грузовых линий. Крылья содрогаются в воздушных ямах над Балтийским морем. Я откидываюсь на спинку сиденья, закрываю глаза и думаю о чем угодно, кроме Англии.

В шесть часов по лондонскому времени в России заходит солнце, но вскоре после полуночи восходит снова. Стены салона — в иллюминаторах. Время летит на высоте тридцать тысяч футов. Когда кинофильм на борту кончается и свет в салоне гаснет, я представляю себе, как снаружи струятся мимо годы — тонкие, холодные, как перистые облака. Это, разумеется, иллюзия, отвлеченность не видна. Тем не менее продолжаю смотреть в иллюминатор, вижу темноту за бортом, начало дня. Время меня интересует. Как-никак я лечу далеко.

В Москве несколько часов жду пересадки. Окна в транзитном зале ожидания высокие, вымытые, за ними высотные здания, шоссе и черные опушки сосновых лесов. Две японские девочки делают замедленные фотоснимки. Жан-Батист Тавернье тоже здесь, в конце своего седьмого путешествия. Он приехал в Москву триста девять лет назад, похоронен возле деревянной церкви в часе езды по направлению к Туле. По крайней мере он нашел, что искал. Таким образом характеризуется мой мир. «Братья» постоянно находятся впереди меня, надежные, как секстант.

Токийский самолет пахнет старой мебелью; все прочее такое же, кроме пассажиров. Рядом со мной женщина с маленькой девочкой часами жуют японские закуски и вырезают ножницами фигурки из бумаги. Дружная семья для них источник уюта и спокойствия. Глаза у них одинаковые, радужные оболочки до того черные, что зрачки кажутся расширенными от удовольствия или освещения, из-за эпикантных складок21 создается впечатление, что мать с дочерью постоянно улыбаются. Большей частью так оно и есть. Они угощают меня маринованными сливами. Женщина приветливо кивает:

— Прошу вас. Одна путешествуете?

— Да.

Она вскрикивает — «ах!» — словно печаль сказанного мной нельзя выразить словами.

— Берите еще. Вы первый раз летите в Японию?

— Третий.

Женщина вскидывает брови. Три — впечатляющее число, и я, оказывается, представляю собой не совсем то, что она ожидала.

— Всякий раз в отпуск?

— По делам. Только по делам.

Девочка смотрит на меня блестящими глазами, высматривает во мне что-то. Интересно, что она видит и что хочет увидеть?

Сливы солено-сладкие. Их привкус остается у меня во рту, когда я пытаюсь заснуть. Поворачиваюсь лицом к вогнутой стене и думаю о Японии.

Долгий путь в поисках камней. Я понимаю это, но не чувствую. Тавернье не путешествовал так далеко, правда, расстояния с тех пор сократились. Япония — «Жи-бэнь» для обитателей материка. Марко Поло называл ее страной золота. Японское название более красивое, менее торгашеское: Ниппон. Страна восходящего солнца. Странно именовать так собственную страну.

Словно ее жители видят свои острова концом мира, а не его центром. Или не концом, а началом.

Я бывала здесь для продаж, а не для покупок. В торговле камнями мир делится так. Есть страны, где камни добывают, словно земля в их климате более питательна. Есть места, где камни завершают свой путь. Страны золота, хотя понятие «золото» в данном случае относительно, иногда даже нематериально. Например, в 1893 году один работник на англо-африканских копях откопал самый большой из найденных до того времени алмаз. Даже после того, как гранильщики его ободрали, он весил девятьсот девяносто пять каратов. Бриллиант величиной с кулак. Его назвали «Эксельсиор». Негр, который нашел этот алмаз, получил пятьсот фунтов стерлингов, коня с упряжью и пару пистолетов — три золотых желания. Надеюсь, он был полностью удовлетворен.

У меня положение другое. Продавать мне нечего. Рубины были последними из моих запасов, и последний из них ушел из рук. Теперь я только ищу. Это своего рода эндшпиль. Внизу проплывает Монголия, в редеющей тьме серебрятся реки.

Сплю я неглубоко. Насколько понимаю, без сновидений. Подле меня храпит женщина с улыбающимися глазами. Сидящая за ней девочка чертит ногтями узоры на крышке консервной банки. Всякий раз, когда я просыпаюсь, она выводит английские буквы, японские иероглифы, забавную девочку с огромными глазами, бесконечные крестики и нолики, сосредоточась на этих играх в одиночку.

Крестик-нолик, крестик-нолик.

Крестик-нолик.

Крестик.

Мой паспорт заполнен почти целиком. Чиновник иммиграционной службы пристально разглядывает его, словно может найти в последовательности проставленных виз нечто криминальное. Снаружи небо светлеет перед рассветом.

В конце паспорта графа, содержащая сведения о ближайших родственниках. Там вписана только Энн. Чиновник переворачивает страницу обратно и ставит штамп, дающий право находиться в Японии шестьдесят дней. Я иду по проходу для тех, кому нечего предъявлять, и нахожу окошко обмена валюты. Женщина лет тридцати с детским голоском берет мои мятые английские деньги и протягивает тонкий конверт с еще гладкими иенами. Снаружи японская семья машет рукой прохожим, чтобы не мешали запечатлеть на фотопленке ее воссоединение.

Проезд в поезде до города стоит больше, чем я отложила. Вагон забит разноплеменной публикой с помятыми от дальних перелетов лицами. Между спинками сидений вижу свое улыбающееся отражение в окне. Я улыбаюсь. Не слишком радостно, не так широко — просто потому, что здесь меня никто не знает. Я к этому привыкла. Это помогает мне сосредоточиться на том, что я делаю. Я ищу следы человека, который подписывался «Три Бриллианта». Его уже какое-то время нет в живых.