Рисунки На Крови - Брайт Поппи - Страница 3

Волосы у Тревора того же цвета, что и у отца. У Диди они еще светло-светло шелковисто-золотенькие, цвета самых тоненьких волосков на голове мамы, но мама говорит, что и у Тревора они были такими и что Диди, вероятно, потемнеет, как Тревор, когда дорастет до его лет.

Тревор задумался, успокаивает ли там мама папу, уговаривая его, что не важно, что машина сломана, что это хорошее место, чтобы остаться. Он так на это надеялся. Потом он взял первое, что попалось ему под руку — комикс Роберта Крамба, — и подвинулся на сиденье поближе к брату. Диди понимал не все из того, что происходило в рисованных рассказах Крамба — если уж на то пошло, Тревор тоже, — но рисунки нравились обоим мальчикам, оба они считали девчонок с гигантскими задами очень смешными.

Еще в Техасе папа любил шутить, что у мамы классический крамбовский зад, а мама в ответ швыряла в него диванной подушкой. Тогда у них дома был большой удобный зеленый диван. Иногда Тревор и Диди подключались к боям подушками. И если мама с папой были совсем укурены, кончалось все тем, что они хохотали до упаду, и Тревор с Диди выходили победителями.

Папа больше не отпускал шуточек о мамином заде. Папа даже больше не читал комиксов Роберта Крамба, он все их отдал Тревору. — И Тревор уже забыл, когда они в последний раз дрались подушками.

Он опустил стекло, чтобы впустить внутрь пахнущий зеленью ветерок. Хотя воздух все еще едко отдавал вонью перегревшегося мотора, он все же был свежее, чем в самой машине, где пахло дымом, скисшим молоком и последним “несчастным случаем” Диди: Потом Тревор стал вслух читать комикс, указывая на каждое слово и заставляя Диди тоже его произносить. Брат все пытался посмотреть, что делают мама с папой. Углом глаза Тревор увидел, что папа высвободился из маминых рук и широким шагом идет по трассе — прочь от машины, прочь от города. Мама спешит следом — не то чтобы бежит, но быстро идет. Притянув поближе Диди, Тревор заставил себя не смотреть, сосредоточиться на словах и картинках и возникающих из них историях.

Спустя несколько страниц стало проще: весь комикс был о Мистере Натурале, его любимом персонаже. Старый мудрец хиппи утешил его, заставил забыть о гневе папы и боли мамы, заставил его забыть о том, что слова он читает вслух для Диди. История увела его за собой.

Кроме того, он знал, что они вернутся. Они всегда возвращались. Родители ведь не могут просто взять и уйти, оставив тебя на заднем сиденье, особенно если скоро стемнеет, особенно если ты в чужом месте и негде спать и тебе только пять лет.

Ведь не могут же?

Мама с папой теперь уже далеко — две маленькие фигурки, жестикулирующие па фоне неба. Но Тревор видел, что они перестали удаляться, а просто стоят на месте. Да, ссорятся. Да, кричат, наверное. Возможно, плачут. Но не уходят.

Тревор перевел взгляд на страницу и вновь нырнул в рассказ.

Как выяснилось, никуда они не. поедут. Папа вызвал механика, невероятно высокого худого молодого человека — почти подростка с виду — с таким же длинным, бледным и добрым лицом, как у Человека на Луне. Ярко-оранжевой нитью на кармане засаленного комбинезона у него было вышито самое невероятное имя: Кинси.

Кинси сказал, что у “рэмблера” полетела тяга — странно, что этого не случилось еще в Новом Орлеане, — и если они не намерены выбросить на этот старый усталый мотор еще пару сотен долларов, они вполне могут столкнуть машину с дороги и поздравить себя, что сломались так близко от города. В конце концов, сказал Кинси, им придется здесь на какое-то время остаться.

Папа помог ему откатить машину вперед па пару футов, так чтобы она полностью сошла с асфальта. Ее двухцветный корпус — поблекшая лазурь над пыльной полосой хрома, а низ — грязно-белый, — провис на колесах. Тревор подумал, что “рэмблер”, похоже, умер. Лицо папы было очень бледным, почти синеватым, и покрытым маслянистым на вид потом. Когда он снял очки, Трс-вор увидел у него под глазами размытые лиловатыс круги.

— Сколько мы вам должны? — спросил папа, и по его голосу было очевидно, что он страшится ответа.

Кинси поглядел на маму, на Тревора, на Диди у мамы на руках, на их одежду и пожитки, сваленные на заднем сиденье, па вещмешки, выпирающие из-под подвязанной бечевкой крышки багажника, на три матраца, привязанные веревкой к крыше. Его быстрые голубые глаза, настолько же яркие, насколько светлыми были глаза Тревора и его папы, казалось, с одного взгляда ухватили суть.

— За то, что выбрался сюда? Ничего. Мое время не столь уж ценно, поверьте.

Потом он слегка склонил голову, чтобы заглянуть в лицо папе, чем напомнил Тревору любопытного жирафа.

— Но я точно вас не знаю? Вы, случаем… не… не Роберт Мак-Ги? “Карикатурист, взорвавший черепушку американского андеграунда”, по словам самого святого Крамба?.. Но нет, конечно же, нет. Только не в Потерянной Миле. Как глупо с моей стороны, извините.

Он отворачивался — и папа не собирался ничего говорить. Тревор не мог этого вынести. Ему хотелось подбежать к высокому молодому человеку и закричать в доброе любопытное лицо: Да, это он, это Роберт Мак-Ги, и он все то, что вы говорили, а еще он МОЙ ПАПА! В это мгновение Тревору казалось, что его вот-вот разорвет от гордости за отца.

Но мамина рука сжалась у него на плечах, удерживая его на месте. Длинный наманикюренный ноготь предостерегающе постучал по его плечу и он услышал ее тихое:

— Ш-ш-ш!

И папа, Роберт Мак-Ги, Бобби Мак-Ги, создатель сумасшедшего, жуткого и прекрасного комикса “Птичья страна”, чьи рисунки появлялись вместе с работами Крамба и Шелтона в “Зэп!”, в лос-анджелесской “Свободной прессе” и в “Ист-Виллидж Азер” и в двух десятках других газет по всему континенту… кто получил приглашение из Голливуда и отказался от него, который однажды нарисовал тот самый Голливуд в виде гигантского раздувшегося от крови клеща, еще цепляющегося за сгнивший труп собаки с табличкой Искусство… у кого когда-то была твердая рука и чистейшее, едкое видение…

Папа только покачал головой и отвернулся.

Сразу за центром Потерянной Мили от Пожарной улицы отходит дорога, которая, бесцельно петляя, в. конце концов теряется среди заросших кустарником полей. Поля здесь почти что бесплодны, почва перестала плодоносить — большинство полагает, что это от запаханности и отсутствия смены посевных культур. Только старожилы все еще говорят, что поля прокляты и что некогда их запахали с солью. Хорошие земли лежат по другую сторону города и обращены к Коринфу, там, где заброшенное депо и густые леса. Пожарная улица переходит в автостраду 42. Шоссе, отходящее влево, вскоре превращается в гравийную дорогу, потом в проселок. Эта беднейшая часть Потерянной Мили называется Дорога Скрипок.

Лучшие жилища там — это обветшалые усадебные дома, разбросанные постройки с высокими потолками и огромными прохладными комнатами. Большинство из них было заброшено или продано давным-давно, еще когда урожаи стали плохими. Хуже этого только алюминиевые трейлеры и лачуги из толя с их пыльными дворами, задыхающимися от сломанных игрушек, ржавеющих остовов автомобилей и прочего хлама, неряшливо охраняемые шелудивыми собаками с выступающими ребрами.