Удар Молнии - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 23

— Еще раз: не хочу! — отрубил генерал. — Знаешь что, давай-ка поговорим, как в реанимации. Только теперь наоборот: ты будешь жить, а я — не знаю. И никто не знает. Потому что я потерял почти все: похитили дочь, дом, можно сказать, сам спалил. Потерял прошлую жизнь, мой подчиненный становится моим врагом, заперт в этих стенах… Осталось потерять имя — и все… Но почему я у себя дома, в России, в Москве, должен жить, как в тылу врага? Прятаться, быть незаметным? А Кархан, подданный Саудовской Аравии, живет в моем доме, как хозяин? И я должен опасаться назвать свое имя? Потому что «брандмайору» оно кажется вызывающе громким!

Сыч вскинул брови, встал, заслонил собой полкомнаты.

— Если как в реанимации, то я могу повторить, что ты говорил. Помнишь?.. «Если ты умрешь — я никогда не возьму в руки боевого оружия, напишу рапорт и уйду». Если не отыщу твою дочь, не спасу тебя, твое имя… Наизнанку вывернусь, найду и спасу! Но ты тоже не раскисай, не впадай в панику! Я выжил, потому что царапался, выдирался из смерти. А ты, генерал, скис! Обида и вызов, больше ничего!

— Я на жлобов не обижаюсь, — отпарировал генерал. — А делать вызов «брандмайору» — ниже моего достоинства.

— Ну да! Ты же князь, а он из мужиков!.. Хороший девиз на вашем княжеском гербе — «Верность и терпение»…

— Порылся, почитал, молодец…

— С верностью у тебя все в порядке, а с терпением нынче туго.

— Коля, у меня Катю похитили средь бела дня. И сделал это человек, в какой-то степени близкий, но предавший меня. Не Родину, а лично меня. О каком терпении речь? — Он сделал паузу, проталкивая болезненный ком в горле. — Меня изъяли из поля зрения, Кархан поверил… А что же с остальными? Глеба Головерова наверняка уже пасут — начальник штаба. Да всех, Господи! И всех — на нелегальное? По конспиративным квартирам?.. Я ведь о другом говорю, понимаешь меня? И вот на другое у меня нет терпения.

— И я — о другом, — вдруг заявил Сыч. — Ты все еще обижаешься на «брандмайора», а он уже совершенно иной стал. Обломали мы его, обкатали, приспособили. Он пока еще мало в чем разбирается, но уже достижение — перестал нам мешать, не лезет туда, в чем не разбирается.

— Достижение!

— Напрасно смеешься, генерал. Когда не мешают — можно работать. Мы три дня подряд встречаемся с ним и говорим о тебе. Уверяю, он не тот, что был… Ты согласись, все спецподразделения — вещи все-таки элитарные. От подбора кадров до элементарного быта. Если не избаловали вниманием, то уж никогда не обходили…

— И знаешь почему? — зло усмехнулся дед Мазай.

— Знаю, знаю. Правильно, вы были заложниками у всех правительств. Бойцовых псов хозяин всегда кормит со своей руки.

— Молодец, соображаешь! И что же дальше?

— Пойди сам к «брандмайору», — вдруг сказал Сыч. — Подтолкни его. Он признал собственную некомпетентность. А главное — правомерность решения спецназа не штурмовать Дом Советов. Исчез страх перед вашей самостоятельностью…

— Да, и он снова решил завести бойцовых псов?

— Еще не решил, колеблется. Самое время подтолкнуть.

— Не пойду! — отрубил генерал. — Пусть заводит карманных собачек. Они не кусают руку хозяина.

— Сергей Федорович, «брандмайоры» приходят и уходят…

— Это я уже слышал!

— Ты профессионал. Должен быть мудрее, хитрее, что ли… Перешагни через обиду, сделай к нему первым шаг, — Сыч дипломатничал, подыскивал слова. — У всех этих «верных ленинцев» комплекс власти. Подай ему… даже не руку, а один палец. Он сам схватит твою руку и будет трясти. А ты тем временем вложи ему свои мысли, пусть он их присвоит. И сам побежит доказывать и в правительство, и в Совет по безопасности, и к президенту.

— Терпеть не могу эти аппаратные игрушки! — Дед Мазай потерянно побродил по комнате. — Не зная тебя, можно подумать, что ты обыкновенный ловкач, беспринципный угодник…

— Да, и готов прогнуться перед начальством!

— С точки зрения политика, все в порядке. Уступчивость, компромисс, консенсус… Я же не политик, а воин. Не мое это дело — подталкивать дилетантов. В жлоба хоть золотое яйцо вложи, все равно он снесет тухлое. Не верю я в их перерождение, не верю!

— Хорошо, давай отложим этот разговор, — стал смягчать Сыч. — До лучших времен. Думаю, они близко… Мне пора на службу. Пока обещаю одно — завтра привезу документы. А ты мне обещай — до похорон никаких действий, никакой самодеятельности. Дадим Кархану возможность, последний шанс.

— Он-то хоть под контролем? — ворчливо спросил генерал.

— Под контролем и под охраной.

— Катя тоже была под охраной…

— Ну хватит меня мордой об лавку-то! — возмутился Сыч. — Не добивай, всю ночь еще работать…

— А я буду спать! — отпарировал дед Мазай. — Только вот сказочку на ночь почитать некому. Будь добр, разыщи мне майора Крестинина из «Альфы», пусть сегодня же приедет ко мне.

— Зачем? — насторожился Сыч, подозревая в язвительности генерала скрытую угрозу.

— Сказки читать!.. По телефону бы достал, да записная книжка осталась… в той жизни. А по справочному телефонов сотрудников спецслужб не дают. Пока еще не дают… Но скоро кто-нибудь и эту нишу заполнит. Можно открыть приличное товарищество с ограниченной ответственностью.

— Терпи, Сережа, — вместо ответа сказал Сыч и уехал.

Крестинин в «Молнии» исполнял обязанности помощника командира по оперативной разведке и был еще неофициальным летописцем, поскольку сочинял мемуары. Оригинальность их заключалась в том, что он не записывал свои сочинения, оставляя их в голове, и не потому, что их невозможно было опубликовать. Просто творческое вдохновение приходило к нему исключительно в боевой обстановке. Это был своеобразный аутотренинг, защита нервной системы от перегрузок. Алеша Отрубин молился в таких случаях, сам генерал вспоминал и читал про себя стихи Иннокентия Анненского или монологи Гамлета — каждый спасался как мог, ибо в критической ситуации нельзя было замыкаться на себе и собственных чувствах.

Впервые дед Мазай узнал об этом увлечении Крестинина в Грузии, когда помогали свергать ненавистную законную власть всенародно избранного президента. А если точнее, то помогали сесть на престол грузинскому «члену Политбюро», который в суматохе развала СССР остался без полагающегося ему по рангу президентского дворца. Дворец этот был занят и оборонялся довольно хорошо уже две недели, и местными силами взять его оказалось невозможно. Так вот когда «Молния» под сильным огнем медленно просочилась ко дворцу и ночью заняла баррикады из железобетонных блоков, чтобы уже с этой исходной позиции штурмовать здание, дед Мазай взял свой старый автомат АК и пошел взглянуть на своих «зайцев». Из дворца стреляли густо и прицельно, поэтому пришлось попетлять и наползаться по площади, пока добрался до баррикад и бойцов, лежащих за блоками и бронещитами. После короткой перебежки он упал за железобетонный блок и вдруг совсем рядом услышал какое-то бухтение на русском языке. А был строжайший приказ не говорить по-русски вообще, отдавать команды по радио, переговариваться и ругаться только на грузинском.

— Кто там? — негромко окликнул генерал.

— Гнэвный грузынский народ, — отозвался Крестинин громким шепотом. — Кыпит наш разум возмущенный…

— Ты что там, молишься?

— Умел бы, так… Не умею!

— Чего же бухтишь, как глухарь на току? Приказ слышал?

— Слышал, товарищ генерал, — вздохнул майор. — Да я ведь мемуары сочиняю. И думаю по-русски.

Пули долбили блок, повсюду пел рикошет, брызгала каменная крошка. Президентская гвардия не жалела патронов, и надо было подождать, когда у нее нагреются стволы, закончатся снаряженные магазины и наступит психологическая усталость от стрельбы в пустое пространство.

— Тебе что, в лоб прилетело? — спросил дед Мазай. — Или контузило?

— Потому и сочиняю, пока не прилетело, — нашелся Крестинин. — Хочешь послушать? Вернее, разреши прочитать маленькую главку?

Лучше было слушать майора, чем автоматный треск, хруст бетона у головы и певучий рикошет.