Слово - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 60

Ведь и тогда же ему не верил, скорее, жалел и желал, чтобы у Ильи наконец сложилась жизнь, но не верил! И все эти годы, вспоминая его, отчего-то думал, что жизнь у Потехина получилась. Он и в самом деле намытарился по горло. Насильно взяли в банду, заставили вздергивать на дыбу живого человека, жечь книги, а может, и стрелять в людей. Потом он, Гудошников, заставлял его спасать те книги, заставлял учиться читать и писать. А ему было плевать на все. Ему нужна была лишь золоченая медь с куполов храма — избу покрыть. Потому-то Илья все спрашивал: на кой лад возиться с книгами? Какая польза?.. Но занимался ими упрямо, так как его заставляли. Неужели убеждение, что жизнь состоит только из насилия и воли сильного, укоренилось в нем с устойчивостью собачьего инстинкта? Или он повязан с бандитами чьей-то пролитой кровью, но промолчал об этом, и теперь ему припомнили эту кровь? Пришел новый насильник, сказал — пиши, не то выдадим властям. Он написал…

— Жив ли Петр Лаврентьев? — спросил Гудошников. — Он жил в скиту, на острове… Этот старец видел, как я стрелял по Каретникову, когда тот бежал с острова.

Никита Евсеевич на узника Северьяновой обители не надеялся, да и вряд ли он жив. Старец пережил собственное «я», думал Гудошников, и давно уже безразлично взирает на земную суету. Он может подтвердить лишь то, что от него потребуют, потому что не верит в человека. Все зависит от того, какой вопрос ему зададут первым. Сказал же он бандитам, что серебряный гроб остался на острове, хотя скорее всего, знал, что его разрубили топором, разбили кувалдой на части и вывезли. Бандиты хотели это услышать — он сказал, но сказал не из страха смерти, а по другой причине. Дескать, вы, люди, хранители зла и враги добродетели, а поэтому ищите то, чего нет, мучайтесь, изрыгайте свою злобу, захлебывайтесь ею, коли она, злоба, вас тешит. Он и посох-то, когда закрывали монастырь, отнял у игумена лишь потому, что видел в нем своеобразный символ зла. Семьдесят лет его били этим посохом…

— Кто это — Лаврентьев? — не сразу спросил Китайников.

— Старец, бывший узник монастырской тюрьмы.

— Что ж, проверим, — согласился следователь. — Сделаем запрос.

Свидетелей больше не было. Казак, пытавший Гудошникова на дыбе, давно сгнил в земле.

— Да, — спохватился Никита Евсеевич, — там на острове похоронен бандит, которого я застрелил. Возможно, в нем сохранилась пуля из моего маузера.

— Хорошо, мы и это проверим, — сказал следователь. — А пока идите домой. Придете завтра в восемь утра. Не забудьте принести ваш маузер. Его нужно сдать.

— Но это награда! — слабо воспротивился Гудошников. — Он именной!

— Прежде всего это — оружие, — холодно проговорил Китайников. — Не принесете — пошлем работника, он изымет. И подумайте хорошенько. Может быть, еще что вспомните. И кстати, дома у себя опишите подробно: куда, зачем ездили вы с тысяча девятьсот двадцать второго года и по сей день, с кем встречались. Идите и вспоминайте.

И он вспомнил, вспомнил Муханова.

Вернее, вспомнили они вдвоем с женой Сашей, когда сидели ночью в кабинете и думали, что делать.

Гудошников знал, что четыре года назад начальника Олонецкой ЧК Сергея Муханова, бывшего его комэска, перевели в Москву в отдел по борьбе с бандитизмом. Как-то он заезжал к Никите в Ленинград, но не застал его. Гудошников тогда странствовал по Русскому Северу. Никакой связи между ними не было, писем друг другу не писали, и только сейчас Гудошников ощутил вину перед Сергеем. Муханов, далекий от занятий Никиты Евсеевича, все-таки сделал для него самого и для спасения древних книг много, и даже каким-то образом Никита Евсеевич подвел его: мандат, выданный им в Олонце, хоть и был незаконным, тоже угодил в руки бандита. Но Гудошников — вот беда — вспоминал о Муханове лишь тогда, когда небо становилось с овчинку.

Он тут же и покаялся перед Александрой, поклялся, что впредь такого не будет.

— Обыкновенный эгоизм увлеченных людей, — вздохнула Саша.

Этой же ночью Гудошников взял маузер и отправился на почту отбивать телеграмму Муханову. Поскольку домашнего адреса он не знал, то телеграмму послал в тот самый отдел, куда перевели Сергея. Возвращаясь с почты — улицы по-ночному были пусты и покойны, — он заметил человека, идущего за ним. Гудошников остановился, переложил маузер за пазуху. Человек тоже остановился, спрятался за угол. «Ах ты, сука! — про себя выругался Гудошников. — На прицел взяли? Ждете момента ухлопать? А не „гость“ ли это от Каретникова?!» Он развернулся и широким шагом, насколько позволял протез, пошел к углу дома. Еще не достигнув его, заметил, как от угла метнулась тень. Следящий за ним быстро уходил, прячась в тени домов. Возникло желание немедленно догнать, однако он вспомнил, что Саша дома одна со Степаном, и как бы что не случилось с ними, пока он гоняется за этим призрачным человеком.

Гудошников выматерился, что позволял себе очень редко, развернулся и пошел домой.

Он решил не ходить к следователю и не сдавать маузер, пока не придет ответ от Муханова. Он заперся в квартире и решил никого не впускать и не отвечать на телефонные звонки. Пусть думают что хотят! Без Сереги Муханова ни одного самостоятельного шага!

Ответ пришел неожиданно быстро, сверхмолнией. И вселил уверенность. Муханов обещал приехать утром следующего дня, и до этого утра Гудошников не выходил из дома. Кто-то приходил, стучал, требовал открыть, потом звонили. Из окна квартиры Гудошников видел какого-то человека в легкой рубашке, завязанной узлом на животе, человек этот часа два торчал перед домом, затем долго стоял под окнами черный автомобиль. Что это были за люди — пойди разберись…

Бывший комэск изменился здорово. Вместо скрипучего кожана и буденновки Муханов носил теперь военную форму с майорскими шпалами в петлицах, раздался вширь, погрузнел.

— А ты все такой, товарищ комиссар! — смеялся Муханов. — И нога у тебя не отросла!

— Зато крылья выросли, летаю, — хмуро пошутил Гудошников и, не давая тому опомниться, выложил про свою беду и обиду.

— Обойдется, товарищ комиссар, не унывай! — заверил Муханов. — И не расстраивайся, главное!.. Эх, остался бы тогда в Олонце со мной! Теперь бы уж наркомом просвещения был Карельской республики, а?

— Я и так нарком, только без портфеля, — усмехнулся Никита Евсеевич.

Рассуждал Муханов легко, даже иронично, как уверенный в себе человек, и в этом Гудошников услышал какие-то отечески-покровительственные нотки. Сергей будто успокаивал неразумное дитя, по своей наивности попавшее впросак. Видимо, подумал тогда Гудошников, бывшему комэску многое удается и многое он успел достигнуть. Да, возможно, и Гудошников был бы уже наркомом. Нарком — это не так уж и плохо…

Муханов ушел в управление НКВД, и весь день Гудошников ждал его, в полной уверенности, что придет он — все разрешится и справедливость восторжествует. Однако майор пришел угрюмый и задумчивый.

— Угораздило же тебя, товарищ комиссар, — проворчал он. — Дело — пустяк, явный шантаж и провокация, а придется доказывать.

— Да почему же надо доказывать?! — возмутился Гудошников. — Почему верят какому-то… идиотскому письму, а не мне?

— Не горячись, Никита, проверим и докажем, — успокоил Муханов. — Будем искать свидетеля, Илью Потехина… Напрасно ты его там, на острове, в расход не пустил. Все бы было в порядке.

— Не мог я… Жалко стала. Он несчастный человек, — вздохнул Гудошников. — Его расстрелять что дитя убить… Сначала хотел, в горячке, а отошел — не смог. Он плакал…

— А если все-таки автор письма — он?

— А если не он?

— Странный ты стал, товарищ комиссар, — улыбнулся Муханов. — Уж не вобрал ли ты в себя христианскую мораль из этих талмудов? — Он кивнул на шкафы с книгами. — Говорят же, что врачи-психиатры иногда сами сходят с ума и не замечают этого.

— Христианская мораль, Сергей, не от Бога, и не от его пророков, — сказал Гудошников. — Христианство взяло общечеловеческую мораль, созданную еще до христианства. И мы кое-чем из той морали пользуемся до сих пор, только этого не замечаем. А если и замечаем, то думаем, что она — христианская. Этим и дурили попы народ, мол, у нас — мораль…