Слово - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 52

Жизнь-то нынче такая пошла, размышлял Лука, что иди сквозь всю землю, а человека, которому исповедоваться можно, едва и отыщешь. Хотя обряд-то, вершить который дедами еще наказано, разумный был и правильный. Исповедоваться можно любому человеку, даже первому встречному, и не важно, кто он, бродяга или даже начальник, — важно, чтобы праведным был тот человек. А уж как узнать праведника — тут никто не подскажет, и на лбу у того не написано. Тут душой его почуять надо, в глаза заглянуть, слово послушать. И коли признал в человеке праведника — становись на колени, проси позволения на исповедь и кайся! Кайся во всех делах твоих и думах, грешно ли, не грешно — все одно кайся, и праведник уж сам отличит зерна от плевел…

Луке же Давыдычу было в чем покаяться.

Колдуном он, конечно, не был, и дуги с полозьями в щепы не распускал на правилах, и охотникам порчу не наводил. Можно сказать, безвинно его сквозь хомут протаскивали. Всё Кирилла Белоглазов потехи устраивал… Потому, может, и наказал его Бог смертью от руки брата-одноверца?

Вырастил Луку дед, ныне покойный Хрисогон. Родителей своих он и не помнил. В четырнадцатом году зимой приехали казаки молодых кержаков на фронт забирать, приехали как снег на голову, повыгоняли всех из изб, сгуртили посередине Макарихи и давай нагайками пороть, чтобы кого помоложе у толпы отбить. От бабьего воя снег с дерев осыпался, птицы сесть не могли, так и кружили в воздухе… Родитель Луки, говорят, бойкий мужик был, отчаянный, вырвался из круга, побежал домой, схватил винтовку и стрельнул казачьего урядника. А там на лыжи — и в тайгу. Так и пропал невесть где, а мать Луки казаки связали и на веревке увели куда-то, и тоже с концом. Дед Хрисогон тогда наставником в общине был, внука держал в строгости, за ребячьи провинности такие епитимьи накладывал, что всю ночь, бывало, тот на коленях стоял и поклоны бил. Еще в детстве Лука тяжкий грех совершил — мысленно возжелал он смерти деду своему, а тот как назло все жил и жил. Но если разобраться, может, и не грех то был, поскольку Лука будто голос откуда-то сверху услышал, когда молился стоял. «Смерти Хрисогону пожелай, — будто сказал кто-то. — И молись три дня в лесу у осинового пня». Попробуй пойми тут сам, откуда голос шел и грех ли это?

А тут вскоре после Хрисогоновой кончины новая война началась, Отечественная. Мужики в Макарихе заволновались: говорят, в тайгу уходить надо, ведь угнали на империалистическую тридцать человек, а из них едва половина вернулась. Кирилла же Белоглазов, в четырнадцатом еще бритый, на белый свет и на лютую войну посмотревший, наставником в общине как раз был, и нет бы ему за спасение братьев и сестер своих выступать, так он, наоборот, говорит: на фронт идти надо, идите, сказывал, мужики, по избам да собирайтесь помаленьку. Кто его послушался, а иные и нет, эти вроде как бы на охоту в тайгу подались, а сами скрываться стали. Выйдут в Макариху ночью, наберут продуктов и опять на отсидку по таежным зимовьям.

В сорок втором году приехал в Макариху военком, послал Кирилла по домам население собрать, а когда собрался народ на площади, военкома подсадили на листвяжную колодину, что с незапамятных времен посередине деревни лежала, дали ему костыль, поскольку раненый он был и одна нога, больная, одеялом замотана. Кержаки стоят, смотрят, бабы выть приготовились. И Лука тут же стоял, и товарищи его — Фома Плюснин, Данила Мезенцев. Пар изо ртов только идет, бороды закуржавели. Военком же вдруг отбросил костыль, ступил на больную ногу и поклонился народу в пояс. Я, говорит, знаю, что вы от империалистической в тайгу бегали, но ныне война другая, Отечественная. Надо собираться, мужики, да отечество свое защищать, не то и сюда, в Макариху, немец придет, коли по лесам отсиживаться будем. Немцу-фашисту, дескать, все одно — кержак ты или никонианец, или вовсе немоляка, всех подряд бьет, а зовут его — Гитлер. Вызвали по списку самых молодых мужиков, велели собираться, а тех, что не оказалось в Макарихе, стали по зимовьям собирать. Кирилла с милиционером Халтуриным на лыжах обошли избушки, кого уговорили, кого пристращать пришлось. Кирилла — тот хитрый мужик был! — знал, чем кержака взять. Гитлер, сказывал, — это анчихрист, а бороться с ним — святое дело.

В тот же день, как военком увез на подводах девятерых макаринских мужиков, к Луке Фома Плюснин с Данилой Мезенцевым пришли. Собирайся, говорят, Лукашка, айда в тайгу. Скоро и наш черед придет, погонят на войну. А Кирилла, мол, сам анчихристу продался и теперь врет все народу, обманом в великий грех ввергает, потому как старыми людьми заказано в мирских делах участвовать. Жизнь кержака в молитвах да покорности Богу. Порядочно их тогда собралось бежать — человек пятнадцать, поди, было. И Петрович, хоть и был старше Луки годами, а тоже с ними уходил. Разбрелись они по тайге по одному, по двое, иконы с собой взяли, книги, кто и семью за собой увел. Просидели зиму, лето, за это время Кирилла с милиционером Халтуриным многих разыскали, вывели, на фронт отправили.

Как-то по осени — уже снег упал — послал Фома Луку в Макариху за мукой, а то, говорит, от медвежатины да лосятины зимой часто поносы случаются, надо хлебом сдабривать. Ночью пробрался Лука в Макариху, залез в свою стылую избу и решил погреться с дороги, печь затопил, а сам прикорнул с устатку-то. И вот опять слышит он голос: «Вставай, Лука, и беги! За тобой Халтурин идет с Кирилой-отступником». Вскочил Лука, одежонку натянул и — дуй не стой, хотя ни Халтурина, ни Кириллы еще и не видел. Потом он размышлял: как, говорят, Бога нету? Есть Он! Кто ж ему тогда спасительные слова нашептал, об опасности предупредил? Спрятался за деревней Лука, последить: есть ли погоня, глядь — и точно! Кирилла с Халтуриным по его следу идут. Налегке шпарят, без котомок, видно, сразу надумали Луку взять. У Халтурина лишь наган на поясе болтается, Кирилла и вовсе безоружный.

И началась погоня. Семь дней гоняли они Луку по тайге, как зверя травили. Луке же выйти к своим нельзя — убежище выдаст, Фому с Данилой, и бегать уж мочи не стало. Сапоги из сыромятины размокли, с ног сваливаются, да еще впопыхах портянки не навернул. Считай, что босым по слякоти да по болотным хлябям бегал. Хорошо хоть, они с Фомой летом медведей понавалили да сала натопили, в пузыри-то медвежьи его залили да по тайге попрятали. Добежит Лука до тайничка, схватит пузырь, за пазуху — и дальше лешака этого вятского, Халтурина, и Кириллу-отступника по тайге водит-кружит. До сумерек кружит, и только почует, что преследователи на ночлег встали, круг сделает и к ним поближе, чтобы ночевать не так страшно было одному-то. Они, вишь, костер всю ночь жгут, а Лука без огня, под деревом или под коряжиной зубами стучит… И кишки пустые, хоть на кулак мотай. От медвежьего сала-то сила вроде есть, и болезни не пристают, но все одно — будто голодный. Да и желудок от него уж выворачивает. Бежал Лука и диву давался: как они-то, Халтурин с Кириллой, дюжат? Ведь ни крошки хлеба у них, ни куска мяса, голодными идут. На седьмой день Лука поблизости от одной землянки оказался, решил хоть раз в тепле переночевать — печка железная там была. Накрутил, навертел он петель по тайге, чтобы со следа сбить, и по коряжнику, по валежнику в землянку пробрался.

Халтурин, злой от голода и усталости, а пуще оттого, что след потерял, посетовал:

— От лешак, от лешак. He по воздуху ж он полетел!

— По бурелому ушел, тут где-то, — сказал Кирилла и прямехонько к землянке.

Луке опять будто голос был — проснись и беги! Лука схватил горячую печку, угли из нее на пол вытряхнул и с железкой этой наутек. Без печки-то и в землянке долго не высидишь…

И промахнулся. Оставь он печку — заснули бы, поди, преследователи в тепле и гнать перестали. А за ночь он бы от них оторвался. Лука же отбежал на версту, поставил железку под дерево и затопил. Тут они его и накрыли…

У Халтурина глаза запали, почернел весь, но еще держится. Кирилла же при Луке хвою ел, кору пробовал жевать — так дошел.

— Я тебя, лешак, допережь чем самому сдохнуть — с нагана кончу! — прохрипел Халтурин. — А теперь-от выводи в деревню, раз в такую глушь завел.