Слово - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 47

Никита решил действовать. Он опрокинул второй валун, прочно заперев дверь, и пополз в сторону, чтобы держать под наблюдением дыру в кровле.

— Выбрасывай оружие и вылазь по одному! — скомандовал он. — Жизнь гарантирую, пока на острове!

В сарае молчали. Потом ударил еще один выстрел. Стреляли на его голос.

«Неужели ни разу не попал? — думал Никита. — Хоть бы на одного меньше!..»

— Эй, комиссар! — раздался из сарая голос офицера. — Слушай меня внимательно! Если ты не выпустишь меня отсюда через пять минут, мы станем жечь книги. Ты понял меня?

Гудошников заскрипел зубами, закашлялся.

— Условие такое: я выйду через дыру. Здесь останется человек. Ты в течение часа, пока я не уеду с острова, должен перекликаться с ним. Если ты станешь стрелять или пойдешь за мной — мой человек зажжет книги. Ты понял меня, комиссар?

Мысль работала лихорадочно и зло. Что делать? Сколько их там? Если офицер уходит, а один остается, то, значит, двое, значит, одного он застрелил или ранил тяжело. Но кто остался? Казак или кудрявый? Если срезать офицера, когда он полезет в дыру, — оставшийся начнет жечь. На крышу не забраться, высоко. К дверям не подойти, будут стрелять на любой шорох возле них. Если казак жив — этот жечь будет. Ему терять нечего. А если он убит и остался кудрявый? Будет жечь?.. Будет, если скажут… Все сразу не зажгут, а помаленьку, по одной, могут за час уничтожить всю библиотеку…

— Время идет, комиссар! — напомнил офицер.

Никита видел дымок, курящийся из дыры. То ли костер еще не прогорел, то ли уже начали жечь… Запах горелой бумаги, запах дыма въелся в ноздри…

Неужели выпускать офицера?.. А что еще? Попросту на его глазах сожгут все книги, а он будет лежать здесь, у сарая, на холодной земле и замерзать…

— Согласен! — крикнул Гудошников и ударил кулаком в песок. — Уходи!

Из дыры показалась скуфейка, затем руки, и офицер легко выскочил на крышу сарая. Он не спеша огляделся, остановил взгляд на Гудошникове и шагнул к краю накатника. Гудошников, стараясь держать его на прицеле, повел стволом маузера. Палец на спусковом крючке не слушался, дрожал, сводимый судорогой. Офицер спрыгнул на землю и с винтовкой наперевес стал подниматься в гору. Он шел к мысу, где Гудошников встречался со старцем.

— Оу! — хрипло прокричали в сарае.

— Здесь я! — поспешил ответить Никита, не спуская глаз с дыры и со спины уходящего офицера. Гудошников опасался, что офицер может дать круг, выйти с другой стороны и подстрелить его. Время шло медленно, Никита начал ощущать холод. Земля жгла тело и казалась горячей. Бандит, оставшийся в сарае, изредка подавал голос и замолкал. Прошло около четверти часа. Офицер не появлялся. Гудошников подобрался к двери, затаился у косяка. Этот, оставшийся, был в его руках!

— Эй, ты! — крикнул Никита. — Выходи и сдавайся!

— А ты стрелять не будешь? — пугливо спросили из сарая.

Говорил кудрявый. Голос казака он запомнил, но это был другой голос! Гудошников застонал от досады.

— Не стреляй! Я невиноватый! — просил кудрявый. — Я насильно к бандитам взятый. Я не по своей воле! Поехал в монастырь железо драть, а меня под наганом взяли!..

— Вылазь, пес шелудивый! — крикнул Гудошников. — Не трону, выходи!

— Только не убивай! — взмолился кудрявый. — Я и так раненый, у меня рука пробитая!

Кудрявый выбрался на крышу и сел, готовый в любое мгновение нырнуть обратно. Левая рука была замотана изорванным подрясником. Гудошников заставил его спуститься на землю и, удерживая под прицелом, велел подойти. Кудрявый подошел, качая больную руку и вытирая слезы.

— Отваливай камни, — приказал Никита. Корчась и оглядываясь, кудрявый освободил дверь и остановился в ожидании следующей команды.

— Заходи первый, — тихо сказал Никита. Он вдруг подумал: а что, если там ловушка? Что, если казак жив и теперь затаился, чтобы заманить комиссара в сарай и там застрелить?

Казак был убит наповал, пуля попала ему в горло. Костер догорел. В куче белого пепла лежал остывший шомпол.

Хлеба на бочке не было, а Никита точно помнил: когда его спускали с дыбы, там оставалось полкаравая…

Но самое главное — не было документов и одежды Гудошникова. Офицер переоделся в его френч, брюки, натянул поверх рясу и ушел с его документами. Чужая гимнастерка и галифе лежали на шинели Никиты грязным, серым комом. Гудошников отшвырнул его и увидел разбитый вдребезги протез…

Забытый Гудошниковым пленник стоял, переминаясь с ноги на ногу, и кряхтел, держась за руку, — с набрякшей кровью тряпки капало.

— Куда он пошел? — Никита навел на кудрявого маузер. — Ну? Говори, ублюдок?!

Бандит забормотал:

— Невиноватый! Истинный бог, невиноватый! Он еще наказал, чтоб я тебя… того…

— Чего — того? — рявкнул Гудошников.

— Это самое… Когда он уйдет в дыру, я сдамся в плен будто, а ты дверь откроешь — я в тебя стрелять должен… Но я не стрелял! Я насильно взятый! Я сам спасский, поехал железо драть!.. Железо дерут все, крыши крыть, и я поехал…

— Где он тебя должен ждать?!

— У челна! — выпалил кудрявый. — Ты, говорит, стрелишь комиссара и беги за мной…

Гудошников надел шинель прямо на голое тело, поискал обувь. Пленник услужливо принес спрятанный за бочками сапог и помог обуться.

— Вытаскивай этого! — приказал Никита, кивнув на казака.

Кудрявый, прижимая к груди простреленную руку, взял убитого за шиворот и поволок на улицу.

— Чё, хоронить будем? — деловито спросил он. — Если хоронить, так я сапоги с него сыму. Хорошие еще сапоги. Казаки справно живут…

Никиту затрясло от гнева.

— Становись рядом, шкура! — гаркнул он и поднял маузер. — Не пригодятся тебе сапоги!

Кудрявый упал на колени и вдруг завыл басом, заплакал, как плачут по убитому или умершему — тоскливо, жалобно, безысходно.

— Баба у меня, ребятишки… Пожалей, не губи… И так я потерянный… Коня забрали, железа не надрал…

Что-то мальчишеское, детское почудилось Никите в этом. Мужик здоровый, плечистый, руки как лемеха, ревел, причитал по-бабьи.

Нет уж, видно, сразу не расстрелял — теперь рука не поднимется…

— У меня пузо боли-ит, — выл кудрявый. — И ладошка простреленная… Невиноватый я… Сколь я мучиться бу-уду-у… Один стращал под ружьем, другой…

Гудошников опустил маузер и, подковыляв, ударил кудрявого по щеке.

— Ну и паскудник же ты, — вздохнул Никита. — Ну почему ты такой продажный? Почему?! Ты же меня на дыбу поднимал, а теперь милости у меня просишь. Ну что с тобой делать?

Кудрявый горько плакал, спина его, обтянутая подрясником, вздрагивала.

— Ладно, черт с тобой, живи, — бросил Никита. — Где ваша лодка?

— Недалече тута, — всхлипывая, выдавил кудрявый, — с версту будет…

Никита принес винтовки из сарая, одну, разрядив, забросил в реку, другую взял вместо костыля. Подумав, он поднял винтовку вверх и выстрелил. Эхо кувыркнулось в монастырских стенах и заглохло.

— Пошли! — приказал Гудошников. — Это тебе недалече на двух ногах… А двери привали камнем!

Кудрявый опрокинул валун, подперев дверь, и по команде Никиты пошел вперед.

Версту они шли около получаса. Никита опирался на плечо кудрявого, скакал по камням и ругался. Кудрявый предлагал взять на закорки, и однажды Гудошников было согласился, но едва оказался на спине пленника и нога оторвалась от земли, как сразу же возникло ощущение, будто его опять поднимают на дыбу.

Офицер заметил их раньше. Из прибрежных кустов ударил выстрел, и Гудошников, перехватывая винтовку, упал на землю. Рядом лег кудрявый.

— Вон он! Вон! — забормотал он, пряча голову. — На меня глядит…

Никита привстал, разглядывая кусты, но ничего не заметил. Следующий выстрел ударил от воды. Пуля взбила песок возле рук Гудошникова и, срикошетив, запела в воздухе. В это время от берега отчалила лодка, запрыгала на прибойной волне. Никита выстрелил. Расстояние было невелико, но уже опускались сумерки, и попасть в ныряющую лодку было трудно. Лихорадочно дергая затвор, Гудошников расстрелял «магазин» и опустил винтовку. Офицер, широко размахивая веслами, греб от берега и медленно пропадал в серой мгле.