Драконы Погибшего Солнца - Уэйс Маргарет - Страница 72

Этот предмет был достаточно мал, чтобы уместиться в ботинке маленького кендера, но когда Тас принялся доставать его, то пришлось тащить обеими руками и изо всей силы. Хотя Палин не заметил, чтобы предмет изменил форму или увеличился в размере. Было похоже, что форма и размер его оставались неизменными, как бы ни менялись обстоятельства. Если что-то и менялось, так это взгляд наблюдателя, но не сам артефакт.

Древние драгоценные камни — рубины, изумруды, сапфиры, алмазы — сверкали и переливались в солнечном свете, превращая его лучи в радужное сияние на стенах и на полу и ярко освещая полусжатые ладони кендера.

Палин протянул было свою изуродованную руку к инструменту, но заколебался. Внезапно его охватил страх. Страх не перед тем, что этот предмет может причинить ему какой-нибудь вред. Ему было прекрасно известно, что это невозможно. Он видел эту вещь, еще когда был мальчишкой, — отец часто с гордостью показывал ее своим детям. Кроме того, Палин был прекрасно осведомлен о том, как этот артефакт устроен, это много раз описывалось в магических книгах, которые он штудировал в молодости. В Башне Высшего Волшебства хранились изображавшие его рисунки. Это действительно было устройство для путешествий во времени, один из самых великих и мощных магических артефактов, когда-либо созданных Мастерами Башен. Нет, оно не может причинить ему ничего плохого. Но оно может таить в себе для него огромную, неустранимую опасность.

Опыт подсказывал Палину, какое удовольствие он испытает, коснувшись его: он знавал, какое наслаждение доставляет древняя магия, чистая, возлюбленная магия, та, которая приходила к нему свободной, не запятнанной чужими прикосновениями, которая была даром веры и благословением Богов. Ее присутствие и сейчас доносилось до него, но очень слабо, как доносится аромат розовых лепестков, давно высохших между страницами книги. Не аромат, а воспоминание об аромате. Именно потому, что это было всего лишь воспоминание, после наслаждения должна была прийти давно знакомая ему боль — щемящее, горестное чувство потери.

Но он не мог справиться с собой. Побежали мысли о том, что, может быть, именно в этот раз он сумеет удержать свою магию. Может быть — именно сейчас именно эта вещь дарует ему власть над нею. «И магия вернется ко мне», — убеждал он себя.

И Палин прикоснулся к древнему инструменту скрюченными, дрожащими пальцами.

Слава... блеск... власть...

Палин вскрикнул, и его пальцы сомкнулись вокруг устройства. Острые камни впились в его ладонь.

Истина... красота... искусство... жизнь...

Слезы жгли ему веки, текли по его щекам.

Смерть... потери... пустота...

Отчаянные рыдания сотрясли тело мага, хриплые крики сорвались с его уст. Он рыдал надо всем, чего лишился. Он оплакивал смерть своего отца, оплакивал три луны, исчезнувшие с небосвода, оплакивал свои изуродованные руки, оплакивал собственное предательство, оплакивал все, во что верил прежде, оплакивал свою слабость, оплакивал свое безнадежное желание вновь обрести счастье творить.

— Он, видимо, заболел. Может быть, ему надо чем-то помочь? — неловко спросил Герард.

— Нет, не надо. Оставьте его, пожалуйста, господин рыцарь, — мягко попросила Лорана. — Мы не в силах помочь ему. Нам ничего и не нужно делать. Ему необходимо было это пережить. Хотя сейчас он страдает, потом это принесет ему облегчение.

— Ох, Палин, извини меня, пожалуйста! — вскричал Тассельхоф. — Я понятия не имел, что эта штука такая опасная. Честно! Я просто не знал. Мне она ни разу не делала больно!

— Уж конечно, тебе она не делала больно, ничтожный ты кендер! — Боль разрасталась внутри него, она угнездилась у самого сердца и обвила его кольцами, и теперь несчастное сердце мага билось, как птица, стиснутая кольцами удава. — Для тебя это всего лишь игрушка! А для меня это страшный яд, который несет с собой волшебные сны. Но зато, когда они кончаются, — его голос дрогнул и прервался, — пробуждение дарит мне мои проклятые кандалы и мое отчаяние, вновь бросая в горькую реальность мира.

Он сжал в ладонях инструмент, погасив сияние драгоценностей.

— Когда-то, — Палин с большим трудом выдавливал из себя слова, — я мог бы создать великолепный и мощный артефакт, не хуже этого. Когда-то, возможно, я мог бы и стать тем, кем ты меня объявил, — Магистром Ордена Белых Одежд. Передо мной расстилалось будущее, подобное тому, какое предсказал мне мой дядя. Я мог бы стать чародеем, настоящим чародеем, талантливым, могущественным, обладающим сказочной мощью. Вот я смотрю сейчас на эту вещь и вижу все это перед собой, но стоит мне глянуть в зеркало, и отражение напоминает мне, кем я стал в действительности. О, как далеки друг от друга эти два образа!

Он разжал пальцы. Глаза, залитые слезами, слепо моргали, он не видел перед собой магического устройства, но был ослеплен блеском его камней. Подмигивавшим, манящим, насмехавшимся.

— Моя магическая сила тает с каждым днем. А без магии что нам останется? Только надежда на то, что смерть лучше, чем эта унизительная жизнь!

— Палин, вам не подобает так говорить! — Голос Лораны звучал непривычно сурово. — Когда-то, перед Войной Копья, мы тоже так думали. Я помню, как Рейстлин рассказывал в таких случаях о моркови, подвешенной перед носом запряженной в телегу клячи, из-за которой несчастное животное стремится идти быстрее. Но мы все равно шли и шли вперед, пока наконец наши усилия не были вознаграждены. И мы получили награду.

— Получили, я точно помню, — быстро вмешался Тас. — Я помню, как съел ту морковку.

— Получили, и по заслугам, — горько усмехнулся Палин. — Только наградой для нас оказалась жизнь в этом расколотом мире.

Магический артефакт, покоясь в его ладонях, вызывал, как казалось Палину, боль, на самом же деле это он сам так сильно сжал его, что острые грани камней порезали кожу. Но Палин никак не мог выпустить его из рук, он жадно обнимал пальцами, словно лаская. Он предпочитал такую боль прежнему онемению.

Герард смущенно кашлянул.

— Я правильно понимаю, господин, — осторожно начал он, — что эта вещь является мощным магическим артефактом из Четвертого Века?

— Совершенно правильно.

Все ожидали, что он что-нибудь добавит, но Палин молчал. Ему страшно хотелось уйти, остаться одному, наедине со своими мыслями, которые метались сейчас у него в голове подобно тому, как мечутся по полу крысы, застигнутые ярким огнем. Одни ныряют в темные дыры, другие, извиваясь, пытаются заползти под что-нибудь, некоторые злобно таращат блестящие глазки на яркий свет. А он должен оставаться тут, выносить их глупость, их идиотские вопросы. И даже выслушивать продолжение истории Таса.

— Расскажи мне, что произошло потом, Тас, — заговорил, взяв наконец себя в руки, Палин. — Только, пожалуйста, без этих твоих мамонтов. То, о чем мы говорим сейчас, слишком важно.

— Я понимаю, — сразу посерьезнел Тас. — Я расскажу всю правду, обещаю. Это началось в тот день, когда я пришел на похороны одного очень милого кендера, с которым мы как раз накануне познакомились. У него произошла неприятная стычка с гоблином. И так получилось, что он... — Тут Тас заметил предостерегающий взгляд Палина и заторопился: — Впрочем, не будем об этом. Я расскажу вам эту историю как-нибудь в другой раз. В общем, во время этих похорон мне вдруг пришло в голову, что лишь очень немногие кендеры доживают до такого возраста, что их можно назвать старыми. А я к тому же прожил уже много дольше большинства моих знакомых кендеров и потому подумал, что, похоже, Карамон переживет меня. А мне ужасно, ужасно хотелось сделать одну вещь до того, как я умру.

Мне хотелось рассказать всем, каким отличным другом был для меня Карамон. И я, конечно, решил, что самое лучшее — рассказать об этом на его похоронах; но если Карамон переживет меня, то прийти на его похороны мне будет немножко трудно.

В общем, однажды я рассказал об этом Фисбену и все доходчиво объяснил, и он сказал, что все понял, и что я придумал очень хорошую штуку, очень благородную, и что он обязательно что-нибудь устроит. И он вправду устроил. Он дал мне эту вещь и сказал, что я могу выступить на похоронах Карамона, если с ее помощью перееду во времени в тот день, когда они должны состояться. И он рассказал мне, как она работает, и строго велел прыгнуть вперед, рассказать то, что я хотел, на похоронах, а потом сразу прыгать обратно. «И не вздумай лоботрясничать», — еще сказал он. Между прочим, — тут голос Таса зазвучал очень встревоженно, — вы не думаете, что это мое путешествие с Герардом он мог бы счесть «лоботрясничаньем», а? Потому что вообще-то мне очень нравится тут, и мне гораздо приятней повидаться со старыми друзьями, чем лежать там под чьей-то огромной дурацкой ногой.