Рой - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 50

После университета Сергей два года ждал аспирантуру. Уже была и тема – та самая, «самореализация личности…», был научный руководитель Иван Поликарпович, профессор из бывших шахтеров. То ли от прежней работы в забое, то ли под грузом кафедральных забот ходил он всегда сгорбленным, так что его мощные руки как бы болтались впереди туловища. К Ивану Поликарповичу относились уважительно, хотя многие недолюбливали его, считали грубым и мужиковатым, однако признавали за ним силу – он везде грудью защищал свою кафедру, мог обидеть сам, но не давал в обиду своих ни декану, ни ректору. С чьей-то нелегкой руки и студенты, и преподаватели за глаза называли его Девой – Иван Поликарпович в пятьдесят лет все еще ходил в холостяках.

Очередь в аспирантуру устроена была примерно по тому же принципу, как и магазинная или на паромную переправу. Ее нужно было выжидать и попутно сдать кандидатский минимум. Сергей выстоял ее до конца, однако перед самым его зачислением Дева вдруг привел Колю Гребнева. Он закончил университет года четыре назад и, говорят, сидел где-то в деревне и учил ребятишек в школе.

– Сначала Коля поучится, потом ты, Заварзин, – сказал Дева. – Ты еще год поболтайся и приходи.

Сергей вернулся домой и рассказал Ирме, что ему еще год придется сидеть в Обществе охраны памятников, собирать взносы или попросту болтаться без дела. Ирма сначала даже не поверила, потому что еще вчера с зачислением в аспирантуру был полный порядок. А поверив, умчалась куда-то, пропадала до позднего вечера. Пришла она усталая и, кажется, расстроенная.

– Ирма, ты не бегай и не хлопочи, – сказал он. – К чему теперь шум? Коля Гребнев уже зачислен. А Дева на меня рассердится.

– Ты пойми, этот Дева своих тянет, – объяснила Ирма. – У него тактика такая: подержит на периферии, а потом тянет. По-твоему, это справедливо?

– Коля – хороший парень…

– Таких хороших, знаешь, сколько? Не бойся, никакого шума не будет. И Дева даже не пикнет.

– Но как я с профессором потом разговаривать-то буду? – возразил Сергей. – Если взял Гребнева, значит, необходимость была… Как я в глаза-то ему посмотрю? А Коле? Мы ведь живем под одной крышей!

– Сережа, ты как мальчик, честное слово, – возмутилась она. – Тебя локтями толкают, а ты…

– Что же, и мне толкаться?

– Пока я за тебя толкаюсь, – засмеялась Ирма, но глаза оставались усталыми. – Мне приходится стоять за тебя… Ты посмотри на этого Колю и поучись.

Через два дня Сергею передали, чтобы явился на кафедру к Деве. Иван Поликарпович встретил его, как всегда, разве что хмуроват был сильнее, чем обычно. Про Колю Гребнева он ничего не говорил, даже не помянул, словно его и не существовало и словно не существовало прежнего их разговора про год отсрочки. Дева сказал, что Сергей зачислен, что ему надо готовить первый план занятий, и лишь перед его уходом неожиданно проворчал:

– А ты силен, силен, Заварзин. В забой бы тебя… Ладно, поглядим, сколько на-гора дашь.

Когда он прочитал последнюю редакцию диссертации, то для разговора неожиданно пригласил к себе домой – сослался на болезнь. Сергей бывал у него и раньше. Профессор жил в деревянном особняке, построенном когда-то своими руками на окраине города. Со всех сторон на него уже наступали многоэтажные коробки, и, похоже, дни деревенского пятистенка были сочтены.

Дева был здоров, но чем-то обеспокоен. Он торопливо расстелил скатерть на круглом старинном столе, принес вазочки, чайник, чашки и в последнюю очередь диссертацию.

– Заварзин, а ты откуда родом будешь? – вдруг спросил он.

– Как сказать, – замялся Сергей! – Из нашей области…

– Значит, деревенский… А как деревня называется?

– Стремянка…

– Вон как, – засмеялся Дева. – Не слыхал… Стремянка… Почему так названа, не знаешь?

Сергей с пятого на десятое рассказал ему о вятских переселенцах и о том, что где-то в России есть еще одна Стремянка, откуда и пришло название села.

– Так ты что же, вятский? По твоему говору я бы не сказал… У тебя говор правильный, московский какой-то. Неужели в деревне на диалекте не говорят?

– Говорят, – подтвердил Сергей. – И я говорю, когда дома… Автоматически.

– Значит, вятский. Значит, это ваши, вятские, корову на баню затаскивали?

– Ерунда, – смущаясь, сказал Сергей. – Вранье…

– Я тоже так думаю, – подхватил Дева. – Вятский – народ хватский, семеро одного не боятся. А один на один – все котомки отдадим.

– Тоже вранье, – бросил Сергей.

– Скорее всего, – неопределенно сказал профессор и хлопнул по диссертации. – Так вот, вятич ты мой. Опус ты сочинил дерьмовый. Все на месте, все правильно, а все равно дерьмо. Другому бы я посоветовал еще год-другой покряхтеть. Но ты защитишься. И ВАК пройдешь. Да… Семеро одного не боятся. А вот один на один… Нет в этом опусе чего-то такого… Вятского диалекта, что ли. Московский он какой-то… Мой тебе совет: когда будешь сочинять докторскую, – попробуй думать по-вятски. Наплюй, что тебе говорят, и думай по-своему.

Он вдруг забеспокоился и вышел на улицу. Около получаса Сергей ходил возле книжных полок, машинально брал какие-то фолианты дореволюционного издания, листал и думал. Оценка – дерьмо – вовсе не смущала. У Девы их всего было две – дерьмо и уголек. Точно так же он оценивал людей, собак, книги и погоду. Беспокоило другое: профессор постоянно намекал ему на связи, на чье-то покровительство и заступничество. Видимо, не забыл и не мог простить ему Коли Гребнева, отчисленного из аспирантуры, как позже выяснилось, за пустяк – не сданный экзамен кандидатского минимума по иностранному. Обычно за это не отчисляли, а лишь обязывали досдать в короткий срок. Причина-то была известная – Коля залез без очереди, занял чужое место. Да, Сергею вернули незаконно отнятое, но ведь из-за этого кто-то пострадал! И теперь на кафедре, пока жив Дева, будет считаться, что пострадал-то Коля Гребнев. Будь Сергей прав сто раз, а помнить и жалеть станут его. Коля должен был появиться через год, но не появился и через два, и вот уже через три… Что написал Сергей, теперь известно всем, а что мог написать Коля Гребнев?

Профессор вернулся как ни в чем не бывало, сел к столу. Только синяя угольная рябь на его лице почему-то теперь бросалась в глаза.

– Но во всяком этом дерьме, – он снова похлопал переплет диссертации, – я нашел один уголек. Вот он и греет. И меня греет и диссертацию. Только он еще не вылежался, буроватый еще, золы от него много. Он у тебя здесь, как корова на бане. Ты понял?

– Понял, – сказал Сергей, хотя ничего не понял.

– Я сначала думал, ты его где-то украл, – продолжал Дева со знакомой откровенностью. – Спер под шумок или… подарили тебе его, что ли, за красивые глаза. Но если ты вятский, да еще из деревни Стремянки, то не похоже… На угольке этом такой диалект, такой блеск чувствуется. Плохо, что ты до настоящего не добрался… Ты хоть понимаешь, о чем я говорю?

– Не понимаю, – признался Сергей.

– Это хорошо, – профессор выглянул в окно, однако тут же задернул штору. – Значит, свой уголек, не чужой… Самореализация личности через страдания. Это ты верно, это наш, русский уголек. Все мордой об лавку… Хоть в русской классике, хоть в русской жизни. Сегодняшнюю имею в виду… А у тебя самого как с самореализацией? Ну, ты защитишься, получишь доцента. А как же твоя концепция? Когда страдать-то? – И тут же замахал руками, снял все свои вопросы. – Все-все, мне некогда! Забирай опус и топай. Привет жене, детям, если есть. На защите моей помощи не жди. У тебя над каждым плечом по ангелу висит.

Сергей едва смолчал, стиснув зубы, опустил диссертацию в портфель и пошел к порогу.

– Нет, погоди! – Дева поймал его за рукав. – Погоди, вятский, парень хватский… Хочешь, щенка подарю? Тебе можно собаку доверить? Щенок породистый, чистокровный дог. Правда, слепой еще, из соски кормить надо…

– Хочу! – засмеялся Сергей, но ощутил, как веселость на лице каменеет и превращается в маску. Заломило в скулах…

Татуированное углем лицо Девы перекашивала какая-то невидимая судорога, один угол грубо слепленных губ опустился книзу, мелко дергалось синеватое веко.