Рой - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 48

– А вы тоже сидели, заступиться не могли! Пока собака не разняла… Обидели вы отца. И Алешку… Сыночки приехали, называется, разогнали всех, раззурили…

– Скоро все тут соберемся, и все уладится, – Тимофей встал. – Поеду домой, Валентину обрадую. Понимаешь, боюсь… Вдруг передумаю? Пока еду по реке – заболит сердце, и останусь. Если решил, надо сразу… А Вале скажу – не отступишь, она баба такая…

Тимофей нацепил кобуру, вышел на улицу и остановился у колодца. Он опустил бадью, достал воды и стал пить.

Зубы ломило от холода, а сверху уже крепко припекало солнце. День разгуливался ведренный, глубоко чистый и прозрачный, как вода в бадье, и ничто не предвещало ненастья…

Сергей нашел отца где-то на середине пути между Стремянкой и городом. «Волга» стояла на обочине, открытые нараспашку дверцы выглядели, как подбитые крылья. Сам отец сидел на гравийной бровке с ведром и шлангом. Кончился бензин…

Они вернулись в Стремянку, однако отец, не заезжая домой, погнал в сторону Яранки. Весть, что старец нашелся, словно не обрадовала его. Точнее сказать, лишь один камень свалила с души.

– Он ведь ко мне теперь не вернется, – сказал отец. – Куда ему? В дом престарелых?

И словно в воду смотрел. Когда приехали в Яранку, старец с кержаком Ощепкиным сидели на скамейке возле калитки, между ними стоял зажженный фонарь.

– Сыскная приехала, – сказал старец, указывая на машины клюкой. – Всем гнездом ищут теперь, лешаки! Верно, думают, я вернусь и жить у них буду. А я к ним не пойду. Они сами в своем гнезде разобраться не могут, что я буду в ногах путаться! И к внукам не пойду.

Все это он говорил в присутствии Заварзиных, но так, будто их рядом не существовало. Ощепкин кивал головой и теребил бороду, мудрый и спокойный, как сфинкс.

– Ведь о чем говорят-то? О чем спорят? – продолжал старец. – В ранешное время со стыда сгореть можно! А отчего все? Отчего эдак колобродят да тычутся, ровно слепые котята? Темнеет в Стремянке! Станешь говорить, дак не верят, думают, из ума выжил. В потемках где ж разобраться? Где ж им найти друг дружку ощупью-то? Кого ни схватишь – все чужой.

– Так-так, – степенно кивал Ощепкин. – Если ранешное время вспомнить, так и тогда тыкались. Как ни придешь – спорятся…

– Ты, Мефодий, не путай! Не путай! Коммуна была, дак не тыкались. Народ сообща жил, одним духом. Вон как тайгу-то корчевали! И подумать страшно… Нынче что не корчевать – техники-то полно… Сообща жили, сообща. Золотое времечко, коммуна-то!

– Так-так, – опять кивал кержак. – Всю жизнь в суете прожили. Помню, церкву-то поставили, крест подняли и ходят, смотрят. А орут – мать ты моя! Одному кажется – криво, другому – прямо. Чуть за грудки друг дружку не берут. И ведь все правы были! Все, как один. Токо беда-то в том, что с разных сторон смотрели. Я потом ходил вокруг церквы, глядел. И так и эдак глядел. Мои-то еще заподозрили, мол, не к попам ли я подался. Все правы были. С одной стороны смотришь – прямо, с другой – криво. Это кто где стоит и кто откуда смотрит. А крест-то прямо стоит!

– Хороший ты мужик, Мефодий, да тоже слепошарый, – сказал старец. – Всю жизнь по тайге жил да молился. И свету белого так и не посмотрел. Религия – дурман, разве не слыхал? Бога-то нету!

– Так-так, – заведенно бормотал кержак. – Хорошо пожили, хорошо помолились. Теперь вот где так помолишься? Все керосином залили, все пожгли, потоптали. А молиться надо в чистом месте, чтобы дурману не было… Так-так…

С горем пополам удалось-таки сговорить Алешку ехать в Стремянку. Он позволил усадить себя в машину и довезти до магазина, возле которого толпился народ, – ждали открытия.

– А мне ведь в магазин надо! – заявил старец. – Люди-то стоят.

– Пускай стоят, мы домой поедем, – Заварзин тронул машину, но Алешка начал дергать дверцу, намереваясь выскочить на ходу.

– С народом хочу говорить! – кричал он. – Пустите меня, пустите!

Василий Тимофеевич едва успел защелкнуть фиксатор замка и прибавил скорости.

– К народу пустите! – не унимался Алешка. – К народу!

Сергей приехал к бывшему учителю под вечер. Сергей Петрович водил его по пасеке, что-то показывал и говорил сам. И снова увлекался, рисовал перспективы стремянских гарей, если на них образовать не один – несколько пчеловодческих совхозов.

И теперь Сергей был благодарен ему, может, пронесет, как в школе, – зазвенит звонок, и его не успеют спросить. Он слушал Вежина и думал о своем походе в российскую Стремянку. Как в полном одиночестве прожил ночь на красной, вспаханной земле, как бродил по безликому, замшелому кладбищу и бегал за призрачной мельницей.

– Ну, а ты-то, ты что нажил? – вдруг спохватившись, спросил бывший учитель. – Хвастайся!

– Что нажил – все почти бросил, – неожиданно для себя признался Сергей. – Хочу назад, в Стремянку хочу.

– Вот как? – удивился Вежин и почему-то обрадовался. – Значит, захотел… А что? В этом есть смысл. Даже, скажу, великий смысл.

– В чем?

– Да в твоем возвращении! – Он приобнял Сергея. – Могу растолковать. Любопытный момент!.. Понимаешь, люди издревле занимались бортничеством, почитали пчелу и жили рядом с ней. И многое переняли для себя из жизни пчелиной семьи. Есть у пчел замечательный инстинкт – возвращение на старое место. Куда бы пчелу ни занесло, она обязательно прилетит к своему улью. И если снять его с места и отнести куда-нибудь в сторону или спрятать, то возвратившиеся пчелы привьются к колышкам, на которых стоял улей, и будут сидеть там сутками. У человека есть точно такой же инстинкт, потому что его всегда тянет к месту, где он родился или долгое время жил в детстве. Для человека неестественно бродяжничество. Стремянка прижилась в Сибири не потому, что здесь нашла достаток. Потому что приехала сюда роем, семьей, и продержалась здесь до сегодняшнего дня только по этой причине. Отрываться от своей семьи – гибель. Но человек научился наступать на горло себе и своему инстинкту ради каких-то высших интересов. И, живя этими интересами на чужбине, он выхолащивает свою жизнь. Человек не может быть цельной личностью, если потерял эту великую тягу к старому месту.

– Но меня не тянет сюда, – сказал Сергей. – Просто некуда деваться… А здесь отец.

Вежин рассмеялся и потянул Сергея к калитке:

– Поехали! Я тебе одного тут покажу… Тоже не тянуло, а теперь от Стремянки не оторвешь!

От пасеки Сергея Петровича была еще одна дорога, не наезженная как следует, в ухабах, петлях и объездах. Часа полтора Сергей ехал за бывшим учителем, и ему казалось, что они беспорядочно кружатся в пространстве гарей и шелкопрядников. Наконец они выехали к пасеке, обнесенной двойным рядом колючей проволоки. Сергей с опаской глянул на заходящее солнце, но Вежин, угадав его мысли, показал на заросшие травой колеи проселка, который вел прямо в Стремянку.

Изба Виктора Ревякина, – а скорее, не изба – эдакий старинный русский теремок с резными наличниками, с гульбищем под окнами, с высоким, на две стороны, крыльцом, – напоминала сказочный домик. И если бы не колючая проволока, то можно было подумать, что все это снится либо живет здесь какой-нибудь старичок, досужий на выдумку и чудачество. Похоже, строительство еще продолжалось. Деревянная резьба не успела потемнеть на солнце, и лишь кое-где вытопилась смола, кругом лежали щепки, обрезки бревен и досок. Однако вместо старичка вышел молодой парень в рубахе под старинным пояском, и когда Вежнн торжественно представил хозяина, назвав Виктором Васильевичем, а затем, сославшись на дела, откланялся, тот радушно пригласил Сергея в избу, разговаривал, как со старым знакомым, без церемоний и натянутости. Пока гость оглядывал стены, тоже украшенные барельефно вырезанными досками, богатырями на конях, всевозможными масками бородачей, Виктор Васильевич выставил на стол деревянное блюдо с хлебом, вареную картошку и горшок со сбитнем. Сергей заметил в углу, на полке, искусно вырезанную из цельного куска дерева пятиглавую церковь. Стены, все пристройки, приделы, купола с крестами и даже оконные решетки – все было без явных стыков. Он потрогал искусственно состаренную древесину.