Рой - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 45

Заварзин взглянул на свои руки, в которых держал картошину и нож.

– Я тут обед собрался варить…

– Давай я, Василий Тимофеич! – нашлась Катя и торопливо разделась. – Ты машину глянь, а я сготовлю.

Алешка поглядывал сквозь дверной проем и почему-то сердито сопел. Затем встал и захлопнул дверь. Заварзин вышел на улицу, сел в тарахтящую машину Катерины, огляделся и на ощупь отыскал клеммы. Проводов на них не обнаружил, не было их и на жгуте электропроводки. Он стал шарить рукой по жгуту и вдруг резко дернулся – ударило током. Из вспоротой изоляции торчал оголенный конец проволоки, откушенный плоскогубцами.

Когда он исправил печь и в кабину хлынул горячий воздух, Заварзин неожиданно уловил тонкий запах духов, заметил чехлы на сиденьях, украшенные аппликациями, клубки разноцветных ниток и спицы в «бардачке», где обычно у мужиков хранится инструмент, стакан и прочая дребедень. От всего этого повеяло каким-то домашним уютом, покоем, и кроме того, здесь ощущался какой-то незримый образ хозяйки – одинокой молодой женщины. И окажись все это в доме, в тишине комнат – воспринималось бы естественно и объяснялось бы просто, но среди трясущегося железа, сквозь хрипловатое бормотанье мотора любовно расшитые чехлы, рюшечки-оборки вокруг стекол, клубки, спицы в начатой вязке казались попыткой хозяйки скрыть какую-то неустойчивость в жизни, ее неестественность. Чем любовнее и краше была сделана эта маскировка, тем сильнее она выдавала ощущение неустроенности и обыкновенной бабьей беспомощности. Заварзин оттянул край чехла и увидел, что водительское сиденье прикручено к полозкам проволокой, причем неумело, кое-как. Это напомнило ему узловатые веревочные гужи на лесосеке в сорок втором году. В глубоком снегу лошадь то и дело выпрягалась, гужи либо рвались, либо съезжали с оглобель, и бабы маялись, вязали на морозе новые узлы, прикручивали какими-то веревочками, поясками дуги к оглоблям. Но тогда была война!..

И вдруг стало понятно, почему отказала печка; хитрость была настолько изобретательной с женской точки зрения и настолько наивной с мужской, что он ощутил горячую волну жалости и стыда одновременно. Надо же было рвать провод, ехать из Запани в холодной кабине, чтобы на несколько минут почувствовать себя слабой… Что же такая дорогая цена-то стала бабьей слабости?!

Василий Тимофеевич вспомнил, как она в начале лета ездила разбираться в Яранку с мальчишками-поджигателями. Ведь после ее визита учитель привел. своих архаровцев просить прощения, сами-то и не догадались бы прийти или не пожелали. Должно быть, жалкий он был тогда и, верно, слабый, если Катерина поехала за него заступаться. Привыкли считать, что Катя Белошвейка – девка оторви и брось, коль сама на машине гоняет и замуж не выходит. А это все тоже чехол с аппликацией; отверни его – там веревочные гужи, там такая нужда…

Он сходил в гараж, принес ящик с инструментами и железной мелочью, подобрал детали и наладил сиденье. Потом заглянул под капот, проверил масло, аккумулятор, подтянул гайки, и, когда вернулся в избу, Катерина уже домывала пол в прихожей. На кухне что-то жарилось, парилось на всех четырех конфорках.

– Ну и грязь же развели, – ворчливо сказала она. – За неделю не вывезти… Ты, Василий Тимофеич, когда баню топишь?

– По субботам, – Заварзин заглянул к старцу в комнату: тот сидел за столом и, согнувшись над своими письмами, пытался читать.

– Я приду постираю, – решительно бросила Катерина. – А то скоро и надеть нечего будет…

Она вдруг выпрямилась, откинула с лица волосы.

– Я смотрю, Василий Тимофеич, ты всех приблудших к себе собираешь. Может, и меня возьмешь, я тоже одинокая.

Заварзин поймал ее взгляд и отвернулся.

– Замуж тебе надо, одинокая… Здоровая, красивая девка – чего ты ждешь? Хоть бы родила, что ли. Все бы успокоилась… Рожают же сейчас без мужиков?.. Гляди, дождешься.

– А я за миллионера замуж хочу, – засмеялась Катерина. – В моем возрасте только по расчету замуж выходят. Хоть за старика, но чтоб миллионер. Возьми меня замуж, Василий Тимофеич? Если так не хочешь – замуж возьми.

– Я еще не миллионер и не старик, – пробурчал Заварзин.

– Так я подожду! – хохотала она. – Какие мои годы? Господи! Лет через десять ты заработаешь миллион, а я как раз созрею! Всего-то будет сорок семь – баба ягодка совсем.

– Ладно, хватит, – оборвал Заварзин. – Печку я наладил, езжай… И в другой раз провода не рви. Там и без этого хватает…

– Какой ты догадливый, – сказала она и, убрав ведро с тряпкой, стала мыть руки. – От тебя ничего не скроешь, на три метра под землю… А что рядом творится – ни сном ни духом. В лепешку перед ним расшибись – не заметит!

– Все я вижу, Катя, – проронил Заварзин и притворил дверь кухни. – Только не пойму.

– Что? Почему я возле тебя колочусь?.. Дура потому что…

– Я ведь старше тебя на двадцать лет. Старый уже, старик…

– Так сразу и старик? – она сверкнула глазами, скомкав полотенце, бросила его на шкаф. – Ладно, я больше навяливаться не буду, успокойся… А поэтому все тебе скажу! Разговоров, пересудов испугался? Как же – депутат, бывший председатель, вся жизнь на людях. Скажут, сына на Белошвейке женить хотел, а сам женился! Отбил у сына родного, можно сказать, на снохе женился. Так?

– Вот этого я как раз и не боюсь, – глядя в пол, сказал Заварзин. – Поговорили бы да забыли, привыкли… А мы бы с тобой в Запани поселились. Там вид красивый, сразу две реки видно и три горизонта… Замечала? Особенно по утрам, когда туман поднимается, в три пелены. И эхо там тройное. Ночью коростели на лугах кричат, так и сосчитаешь, сколько. А когда кони на той стороне пасутся, слышно, как траву щиплют… Всю жизнь хотел в таком месте жить.

Катя слушала, опустив голову, и перебирала руками край скатерти. Где-то за дверью слышался ходульный стук: старец Алешка отчего-то беспокоился и расхаживал по коридору.

– Да ведь я прожил одну жизнь, в другом месте прожил, – помолчав, продолжал Василий Тимофеевич. – Пчелы вот мудро делают: старая матка берет половину семьи и уходит из дома. И будто другая жизнь начинается, другая семья. На что уж пчела дорогу к своему улью помнит, а тут забывает, если с роем ушла. Из памяти вон… Не могу же я отроиться от своего дома и уйти. Это значит, новую жизнь начинать надо, Катя. А куда же старую? В старой-то сыновья у меня, внуки. Да и прожито так – никогда не забудешь. В старости-то можно, как вот дед Ощепкин. Да только это не новая жизнь, так… Остатки прошлой доживают. Ощепкин свою, старуха его – свою… Не возьму же я тебя в мачехи своим детям?

– Думаешь, сыновья твои оценят это? – хрипловато спросила Катя и распрямилась. – Думаешь, нуждаются в тебе?.. Нуждались бы, так приезжали. Хоть бы письма писали…

– Сегодня только получил, от Сергея, – сказал Заварзин.

– В кои-то веки…

– Нуждаются, Катя… Они и сами не знают, как нуждаются. У тебя детей нет, тебе трудно понять, – он придвинул табурет и сел напротив нее. – Плохо они живут – это другое дело. Чувствую, стыдятся меня, говорить стесняются, а может, и боятся… Если я их брошу, одних оставлю – им еще хуже будет. Как совсем прижмет – и прийти-то не к кому. А не едут, значит, не прижало еще как следует, значит, еще сами барахтаются… Мне ведь, Катя, и писем не надо, я так знаю, как им живется. Душой чую.

– Мне такого не понять, – с каким-то вызовом бросила она. – Детей нет!.. И не будет. Я, как дед Алешка, проживу в одиночестве, зато лет до ста!

– Не обижайся, Катя, – он погладил ее руку – рука сжалась в кулак. – Я давно хотел так с тобой поговорить… Сам все оттягивал. Думаю, как скажу, так сразу и все, отрежу… Я к тебе несколько раз приезжал, на лодке. Подъеду, чтоб ты не видела, поднимусь на берег и сижу на ступеньках. Коростели кричат, туман поднимается… А вернусь в дом – снова один, пусто. Не люблю его, в старой избе лучше.

– Поэтому и людей к себе берешь?

– Я одиноких беру, пускай живут. Места хватит…

– Василий, погоди, – прервала Катя и потупилась. – Я хочу сказать… Никогда бы не сказала… Знаешь, я ведь твоей жене завидовала. Я молодая совсем была, а ей завидовала… А потом, когда она заболела, смерти ей желала…