Рой - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 22

Дело в том, что на протяжении двух лет кто-то всегда вовремя предупреждал браконьеров. Причем способом странным, почти фантастическим. Предупреждения начинались в самую страду: осенью, когда осетр ложился в ямы, и весной, когда он был икряным. Едва Тимофей вместе с Мишкой Щекиным и двумя-тремя внештатными инспекторами рыбоохраны отчаливали от пристани, как над рекой прокатывался звучный гул, будто палили из главного калибра какого-нибудь крейсера. Гул этот слышно было километров на двадцать, особенно ночью или утром.

Попервости Тимофей не обращал на него внимания, затем решил, что где-то на ямах глушат рыбу, но сколько ни метался по реке, ни одного оглушенного пескаря не нашел. Грохотало всю осень, едва он выходил в рейд, да только весной он понял, что чудовищные эти выстрелы – предупреждение браконьерам. Если он ехал вверх, то гремело два раза, вниз – один. И тогда хоть возвращайся назад. Тимофей останавливал все лодки на реке – а они после грохота останавливались беспрекословно, – проверял содержимое багажников, тайников, рюкзаков и ничего не находил.

Старый начальник областной инспекции поедом ел – найди, откуда предупреждают! Шкуру спущу за этакий бардак на участке! Затем появился фельетон в газете, где как хотели, так и поиздевались над «беспомощностью» рыбнадзора Заварзина и всей инспекции. Новый начальник – Твердохлебов – отнесся к этим выстрелам и к беде Тимофея более сдержанно, хотя тоже требовал отыскать и пушку, и пушкаря. Участок Заварзина был самым дальним и, несмотря ни на что, считался лучшим в инспекции.

Был у Тимофея еще один проверенный способ борьбы с браконьерами, которым он пользовался в последнее время. Не совсем надежный, но простой – находиться на реке постоянно. Он посылал Щекина на катере вверх, где было больше рыбных ям, а сам в одиночку, что запрещалось инструкцией, патрулировал нижнюю часть реки. Поймать браконьера с поличным при такой тактике было очень трудно, а значит, можно вернуться из рейда без единого протокола; зато он спугивал их с осетровых ям, не давал покоя ни на воде, ни на земле и чувствовал себя не рыбнадзором, не представителем закона, а огородным пугалом.

На четвертые сутки бесконечного мотания по речным просторам и ночевок в рыбацких избушках у Тимофея вышли продукты и кончался бензин, а результат был небогатый: два протокола на браконьеров, десяток самоловов, собранных «кошкой» с речного дна, несколько сетей и новенькое ружье с патронами, отнятое у городского отпускника, не имеющего ни охотничьего билета, ни разрешения. Четверо мужчин и четыре женщины на двух машинах расположились неподалеку от осетровой ямы, и если бы не она, Тимофей бы и подъезжать не стал. Даже при воющем моторе было слышно, как в сумерках на берегу кричала музыка и человеческие тени метались возле большого костра – отдыхающие плясали.

Задержанные городские почему-то всегда намекали, а то и говорили в открытую о своих высоких связях, влиянии, грозились немедленно по приезде уволить инспектора рыбнадзора или, того хуже, возбудить уголовное дело за самоуправство. И если бы хоть одна угроза исполнилась, Тимофей бы давно уже не работал в инспекции. А он работал, и это значило, что на диком речном берегу из городских выходил смешной и неуместный здесь гонор, на который и внимания не стоило обращать.

К концу следующего дня он слил одонки из всех баков в один, побултыхал его и, решив, что до пристани бензину хватит, помчался домой. Проезжая мимо осетровой ямы, недалеко от которой вчера остановились отдыхающие, он отметил, что все спокойно – ни лодок, ни машин, – прибавил газу и промчался мимо. Два мотора на транце несли лодку со скоростью шестьдесят километров в час, мелькали берега, белые теплоходы, тяжелые баржи, груженные гравием и кирпичом, плясало за деревьями уходящее на покой осеннее солнце. Тимофей улыбался, представляя, как сейчас придет домой, как облепят его девчонки, повиснут, заорут, запросят подарка, который зайчик послал. И он достанет из рюкзака ломоть сбереженного хлеба, зачерствевшего, подмоченного с одной стороны, отдающего бензином, рекой и лесом, отдаст старшей, теперь уже второкласснице, чтобы разделила на всех. И все пятеро, кроме последней груднячки, будут сосать кусочки этого хлебушка, будто конфеты.

Недалеко от избушки бакенщика, стоящей на слиянии двух рек, он вдруг вспомнил об отце. Если бы сейчас повернуть в устье этой малой реки, то через час с такой скоростью можно оказаться в родной Стремянке. Подняться на берег, пройти переулками к отцовскому дому, попить воды из колодца-журавля. Это ведь не привычный вороток-вертушка с гремящей цепью – журавль! Единственный во всем селе.

А может, пилось оттого, что каждый раз возле отцовского порога он ощущал сухость в гортани и вдруг нахлынувшую жажду?

Избушка бакенщика уплыла назад: Тимофей в который раз уже помянул лихим словом своих братьев-горожан, не кажущих глаз, и в этот момент левый мотор заглох. Лодку резко бросило в сторону, повело к берегу. Тимофей вывернул руль, оглянулся, но второй мотор сбросил обороты и тоже умолк. Днище опустилось на воду, нос взбуравил пенную волну. Трясти и проверять бак не имело смысла; бензин кончился предательски, обидно – за поворотом, в трех километрах, находилась пристань.

Пока Тимофей подгребал, откуда-то выползла рваная, как ошметок осенней грязи, туча и сразу испортила последний вечерний миг бабьего лета. Дождь пошел несильный, но холодный и с ветром. Тимофей прихватил бак и полез на берег, чтобы идти на поклон к бакенщику Сажину; благо, что не уехал далеко. Берег был изрыт, синяя тяжелая глина, вывернутая из глубины, мгновенно превратилась под дождем в кусок мыла. Нефтепроводчики проложили в этом месте дюкер, обнесли кругом предупреждающими надписями, но траншею зарыли как попало, даже трава не растет на этой глине…

Дождь усилился. Тимофей выбрался на бровку берега и поискал, куда бы спрятаться и пересидеть, пока драная тучка не свалится к горизонту. Поперек траншеи, на отторгнутой нефтепроводом земле, валялась толстенная, больше метра в диаметре, труба, брошенная строителями. Он нырнул в ее черный зев, пристроился на корточках и закурил. Нефтепровод перечеркивал пополам широкий луг, на котором стояли почерневшие стога, сметанные на березовых кронах. Побитая первыми морозами отава пожелтела, приникла к земле, и Тимофей вспомнил, что обещал жене найти где-нибудь местечко и еще в сентябре покосить отавы. Дни стояли солнечные, успело бы высохнуть, а то опять сена на зиму не хватит. Теперь уже поздно – хватился поп за яйца, когда пасха прошла… В дальнем конце луга тарахтел трактор, мужики цепляли стог. Скотину уже не выгоняли, подваживали сено на ферму: того и гляди ляжет зима…

Ноги затекли. Тимофей сел на дно трубы и рукой нащупал что-то теплое и упругое. Он поднес к глазам найденный кругляшок и разглядел войлочный пыж, почти свежий, пахнущий порохом. Наугад пошарил еще, встав на колени, прополз по трубе и нагреб целую горсть пыжей и картонных прокладок.

В следующую секунду, озаренный догадкой, он выскочил из трубы и огляделся. Затем, скользя по откосу, спустился, к лодке, схватил изъятое ружье, патроны и вскарабкался на берег. Труба была длинная, метров двадцать, и одним концом смотрела вдоль речной излучины. Он зарядил ружье и, вставив ствол в черное жерло, спустил курок. Мощный гул пронесся над рекой, отзываясь раскатистым эхом в лесах на другой стороне. Вдруг стервенея, он пальнул из другого ствола и сел у трубы, прочищая пальцами звенящие уши. Мужики у стога выпрямились, насторожились, о чем-то заговорили, но оглушенный Тимофей не расслышал. Он вскочил и побежал к трактору. Дождь кончился незаметно, рваный лоскут тучи снесло на юг, и у самого горизонта забагровело солнце. Мужики оказались знакомыми и, похоже, догадались, в чем дело: о загадочной природе грохота рассуждали по всей округе. Без долгих разговоров, под удивленные восклицания, они отцепили стог и поехали за Тимофеем. Однако тракторист, увидев, что труба лежит в запретной зоне, заезжать на нее отказался наотрез. На табличках возле нефтепровода указывалась круглая сумма штрафа. Тогда Тимофей сам сел за фрикционы, въехал в запретную зону и, упершись передком трактора, покатил трубу в реку. Он морщился от напряжения и ярости, будто не трактором – руками сваливал ненавистную железяку. Труба с грохотом обрушилась под берег и сгинула навеки в холодной осенней воде.