За час до полуночи - Хиггинс Джек - Страница 1

Джек Хиггинс

За час до полуночи

Глава 1

Думаю, что он умер еще ночью, хотя понял это только с наступлением дневной жары. Вообще-то время для меня не имело значения, как и трупный запах. Здесь умирало все, кроме меня, самого живучего Стаси Вайета. Была пора, когда я приветствовал смерть, сотрудничал с нею, но она давно миновала. Теперь, защищаясь от любого вмешательства извне, я уходил в себя и выжидал.

Уже три дня я находился в «яме» – так и заключенные, и охранники называли местный карцер, где на страшной жаре погруженный в темноту человек постепенно сгнивал в своих собственных экскрементах и наконец умирал от недостатка воздуха.

С тех пор как меня перевели в колонию в Порт-Фуаде, я уже четвертый раз попадал сюда, и всегда это совпадало с инспекционным вояжем майора Хуссейни. Во время июньской войны он оказался в числе нескольких тысяч несчастных, загнанных в Шонай – одну из самых страшных пустынь на земле, – и еле оттуда выбрался. Его отряд таял на глазах, люди сотнями умирали от жажды, и беспощадное солнце Шоная зажгло в его голове огонь, который уже ничто не могло потушить. Его ненависть к Израилю приобрела характер паранойи.

Евреев, постоянную угрозу безопасности Египта, он видел везде. Поскольку меня объявили врагом его страны и осудили за подрывную деятельность, я тоже для него стал евреем, который как-то сумел скрыть свою национальность от суда.

В июле прошлого года я подошел к побережью Египта на сорокафутовой яхте, доставив с Крита слиток золота для одного каирского джентльмена, которому предстояло встретить меня на берегу Рас-эль-Канайс. Это была часть какой-то сложной комбинации, в результате которой кто-то где-то получал возможность здорово обогатиться. Я так и не узнал, где произошел сбой, но два сторожевых корабля ОАР оказались там совсем некстати, впрочем, как и рота солдат на берегу. Экономике страны пошли во благо лишние полтонны золота, а некто Джон Смит, американский гражданин, сел на семь лет.

После шести месяцев, проведенных в столичной тюрьме, меня перевели в Порт-Фуад, рыбацкую деревушку в девяноста милях от Александрии. Здесь собралось около тридцати человек, почти все политические приговоренные к каторжным работам на строительстве дорог. Скованные между собой кандалами, мы с утра до ночи трудились на сооружении новой пристани в Фуаде. Нас охраняла полдюжины солдат из мобилизованных крестьян во главе с гражданским надзирателем по имени Туфик – большим, тучным человеком, обильно потеющим и беспрерывно улыбающимся. Он имел двух жен и восьмерых детей. Надо признать относился к нам довольно благодушно, учитывая обстоятельства. Думаю рассчитывал получить премию в случае окончания работ к концу июля, для чего ему требовалась живая рабочая сила, а не мертвецы.

Ушедший в мир иной нынешней ночью бедуин с юга страны представлял собой особый случай. Непокорное и гордое животное, ни разу в жизни не спавшее под крышей, он не раз предпринимал попытки к бегству. Для него любое заточение означало смертный приговор, и все знали об этом, включая Туфика. Но во имя поддержания дисциплины его отправили в «яму», чтобы припугнуть остальных. Он уже находился там с неделю, когда я присоединился к нему. На шею здесь надевали что-то вроде хомута, к которому примерно на уровне плеч приковывали запястье. Хомут не давал ни лечь, ни встать, потому что при любой попытке изменить положение края его упирались в неровные стены узкой «ямы» и больно сдавливали шею. Я мог только сидеть в этом пекле, погруженный в себя, «читая» свои любимые книги страницу за страницей – отличное интеллектуальное упражнение; или, если «чтение» надоедало, переходил к следующей стадии – углубленному самоанализу. Начинал с первых детских воспоминаний: фамильные владения Вайетов на побережье в десяти милях от Кейп-Кода, семья моего отца. Как потом понял, он никогда не любил меня, хотя я не догадывался ни о чем, вплоть до его гибели в Корее в 1935 году, когда мне исполнилось уже десять. Много лет спустя мне стала ясна и причина: кровь Вайетов во мне считалась испорченной, поскольку моя мать родилась на Сицилии.

Туда мы и отправились после смерти отца, к моему деду Вито Барбаччиа, тому самому, перед которым люди снимали шляпы, полицейские вытягивались во фрунт, а политики вздрагивали от одного недовольного взгляда.

Вито Барбаччиа, капо мафии.Господин Жизнь или Смерть...

Его большая холодная вилла стояла на обрывистом морском берегу недалеко от Палермо.

Я добрался уже до лет своей юности в Гарварде, когда неожиданно началась возня у меня над головой, заскрежетала цепь, загрохотали камни, и я догадался, что их сдвигают в сторону. Как только откинули деревянную крышку, хлынувший в колодец солнечный свет на мгновение ослепил меня. Я прикрыл глаза и по золотистому цвету, проникшему сквозь закрытые веки, понял, что за полдень уже перевалило.

Над колодцем склонилось смуглое изъеденное оспой лицо майора Хуссейни, маленького и сморщенного, выжженного солнцем Шоная, когда-то расстроившим его рассудок. За ним стояли двое солдат и мялся совершенно несчастный Туфик.

–Итак, еврей, – обратился ко мне Хуссейни по-английски. Хотя мой арабский значительно улучшился за последние десять месяцев, он, видимо, считал кощунственным использовать язык своих предков для общения с врагами родины.

Майор выпрямился и презрительно рассмеялся.

– Посмотрите на него, – обратился он к остальным. – Сидит в своем вонючем дерьме, как животное. – Он взглянул на меня снова: – Ну как, еврей, тебе это нравится? Тебе нравится сидеть тут, по уши в своем собственном дерьме?

– Мне не так уж и плохо, майор, – ответил я ему по-арабски. – Один монах как-то спросил Бодидхарму: что такое Будда? И учитель ему ответил: высохшее дерьмо.

Он уставился на меня в замешательстве, настолько сбитый с толку, что вдруг перешел на арабский:

– Ты о чем?

– Понимают те, у кого в голове мозги, а не дерьмо.

Беда заключалась в том, что, когда я говорил на арабском, меня понимали и остальные. Кожа у него на скулах натянулась, и глаза превратились в щелки. Он повернулся к Туфику:

– Вытащи его оттуда. Пусть обсохнет на солнце. Я им еще займусь, когда приеду.

– Выходит, есть чего дожидаться, – бросил я и на всякий случай криво усмехнулся.

Много, о Порт-Фуаде не скажешь: с полсотни домишек с плоскими крышами вокруг широкой площади, обветшавшая мечеть, не более двух сотен жителей, прозябающих в ужасающей бедности, как, впрочем, и большинство других египетских селян. Хотя новая пристань могла многое здесь изменить.

В четырехстах ярдах отсюда лежало море, самое настоящее. Средиземное. Неплохое соседство, когда ты где-нибудь на пляже в Антибах. Я видел море мельком, пока они снимали с меня хомут и подвешивали за руки на деревянном сооружении наподобие виселицы в центре площади.

Наказание считалось весьма мучительным, но я уже испытал столько мучений за последние десять месяцев, что боль стала для меня привычной. В дневную жару эта мера доставила бы мне больше неприятностей, но сейчас день уже клонился к вечеру. К тому же я давно обнаружил, что, сосредоточившись на каком-нибудь не сильно удаленном предмете, можно впасть в самогипноз и как бы сократить двух-трехчасовое ожидание.

Рядом с постом часового на белом флагштоке поник флаг Объединенной Арабской Республики, а далеко в пустыне трое мужчин и мальчик гнали большое стадо овец. Плотное облако пыли, поднятое животными, надвигалось на деревню как дым, и флаг вздрогнул на мгновение.

Картина была библейской, почти ветхозаветной, за исключением того, что у одного из пастухов на плече висел автомат, что само по себе представляло какой-то знак, но я не мог понять какой.